— Так вот я не знаю, что делать, — сказал наконец Марченко.

— «Что делать, что делать», — недовольно басил Голубничий. — Утром в угрозыск сообщи. Людей надо подбирать лучше, товарищ Марченко. А то никак от бичей освободиться не можем. Ещё за границу их посылаем. Спокойной ночи.

Повесив трубку, Голубничий ещё минут двадцать занимался делами, потом запер кабинет и, отдав ключи сторожу, пешком побрел домой. Было уже светло. С улицы видно было: на рейде недвижно стояли суда. Голубничий представил себе, что в сотнях кубриков над гладкой и спокойной водой спят матросы и штурманы и даже вахтенные, наверное, дремлют или задумались о самом главном, о самом важном, что у каждого есть в жизни. Удивительная тишина стояла над городом. Голубничий смотрел на окна. За одними было черно, за другими висели занавески, и странно было подумать, сколько людей спит за пустыми темными окнами, сколько разных снов им сейчас снится.

Прекрасная вещь — предутренний воздух. Хотя Голубничий знал, что заснет сразу же, как только ляжет, сейчас ему совсем не хотелось спать. Он сунул руки в карманы и огляделся. Ни одного человека не было на улицах. Мертвые стояли дома, — казалось, самый воздух застыл, и никогда уже ничто не шелохнется. В такие ночи бодрствующему человеку кажется, что он в заколдованной стране единственный живой человек.

В квартире все спали. Жена, когда он вошел, сонным голосом пробормотала, что на столе молоко и бутерброды с сыром. Но Голубничий есть не стал, сразу разделся и лег. По всегдашней своей привычке, перед тем как заснуть, он перебрал в голове все дела, сделанные сегодня, и остановился на звонке Марченко.

«Всё-таки, — подумал он, — надо было позвонить в НКВД. Чорт их знает, этих беглецов. Больно уж странный случай». Он попытался заснуть, но мысль об этом не давала ему покоя. «Мало ли что, — думал он. — Не будут люди просто так, здорово живешь, удирать с судна». Минут пять он еще полежал, а потом, чувствуя, что всё равно не заснет, снял трубку с телефона, висевшего над диваном. «Домой Дубровину звонить не стану, — решил он, — но, может, он ещё в НКВД».

— Да, — услышал он голос Дубровина, — это я.

— Понимаешь, — объяснил ему Голубничий. — С одного тральщика в море ни с того ни с сего удрали на шлюпке два матроса.

— С 90-го? — быстро спросил Дубровин.

— Нет, — растерянно сказал Голубничий, — с 89-го. А ты почему думал, что с 90-го?

— Тут у меня были предположения. Фамилии?

— Мацейс и Шкебин.

— Они ходили в иностранные воды принимать тральщик?

— Д-да. — Голубничий совсем растерялся.

— Подробности побега известны?

— Нет, но можно запросить.

— Не надо. Ты прости меня, Голубничий. Я сейчас очень занят. Всего. Я позвоню потом.

Повесив трубку, Голубничий откинул одеяло и сел.

«Чорт, — думал он. — Видимо, серьезное дело». Он раскурил трубку. Табак тлел и покрывался пеплом, а Голубничий сопоставлял факты. Как он ни прикидывал, всё равно выходило плохо. 90-й и 89-й. Оба только что с иностранной верфи. Фирма солидная, но ведь и там могли поработать кое-какие люди из числа наших «дружков». Какую же именно пакость могли нам подстроить? Голубничий быстро отбросил адские машины и бомбы, однако ничего другого, равноценного им и более вероятного, придумать не мог. Он выкурил трубку, и набил её снова, и вторую выкурил, и, почувствовав, что всё равно не заснет, оделся. Когда он раздернул штору и ясным дневным светом осветилась комната, было три часа десять минут. Голубело небо. Солнце, скрытое от Мурманска горою, уже светило над морем. Воздух был тих и спокоен. На береговых мачтах висели штормовые сигналы, но шторм был ещё далеко. Он шел со скоростью тридцати пяти метров в секунду, и за ним трещал лед, ломались гигантские льдины, а перед ним над белыми льдами светило холодное солнце. Моржи, тюлени спускались под воду, слыша его приближение. Он шел с воем и громом, неся тучи снега, крутя и сдвигая ледяные поля. Кончились полярные льды… Перед ним было чистое море. С ревом ринулся он дальше вздымать водяные горы, срывать верхушки волн, бить и трепать суда. А суда двигались ему навстречу в полной готовности и не боялись его, потому что сила машин и точность инженерных расчетов были могущественней его.

Впрочем, всюду южнее 78-го градуса была ещё тишина и светило солнце, и Голубничий смотрел из окна на ясное, тихое утро.

«В чем же дело?» — думал он и, не в силах сдержать нетерпение, вызвал квартиру инженера Алексеева, того самого, который месяц назад принимал за границей 90-й и 89-й. Голубничий думал, что ему долго не будут отвечать, и вообще ему было очень неловко будить человека в такую рань, однако ему ответили сразу.

— Простите меня, пожалуйста, — забасил он. — Нельзя ли товарища Алексеева?

— Алексеева нет.

— То есть как это нет? А где же он?

— Его арестовали час назад…

Голубничий бешено застучал рычагом.

— НКВД! — крикнул он телефонистке. — Дубровина срочно.

— Товарищ Дубровин занят, — спокойно ответил дежурный, — и подойти не может.

— Слушайте, — взмолился Голубничий, — говорит Голубничий. Мне он очень нужен.

— К сожалению, товарищ Дубровин на допросе. Я передам ему, что вы звонили, как только он освободится.

Голубничий повесил трубку. Приходилось, очевидно, ждать. Он попробовал взять книгу. Нет, читать он не мог. Боясь разбудить жену, он на цыпочках стал ходить взад и вперед по комнате. Мысли, одна другой страшней, лезли в голову. Тогда, поняв, что успокоиться всё равно не удастся, он натянул пальто, надел фуражку и вышел на улицу.

Небо было совсем такое, как днем, ясное, светло-синее, и только полное отсутствие на улицах людей напоминало, что сейчас ночь, половина четвертого и самое подходящее место для человека — постель.

Голубничий сам не заметил, как оказался у рыбного порта. Стрелок узнал его, и он прошел через караульную будку. В порту было затишье. Из-за предстоящего шторма тральщики не уходили в море. Суда стояли у стенки, вахтенные лениво болтались на палубах, курили или негромко переговаривались. Рейд был спокоен и гладок. Противоположный берег залива освещало солнце. Голубничий решил звонить Дубровину в половине пятого. Сейчас было только четыре десять. Он прошел по причалам, нарочно стараясь идти медленнее, задерживаясь под любым предлогом, чтобы протянуть время. Ровно в половине пятого он сказал дежурному:

— Откройте-ка мне кабинет Марченко.

— Кабинет открыт, товарищ Голубничий, — ответил дежурный. — Начальник у себя.

Марченко шагал по кабинету, засунув руки в карманы. Увидя Голубничего, он, не здороваясь, сразу заговорил:

— Ты знаешь, что арестован Милиус?

— Кто это?

— Бывший старший механик 89-го. Он принимал тральщик.

Ничего не ответив, Голубничий снял трубку и вызвал Дубровина. Дубровин ответил сразу же.

— Слушай, — сказал Голубничий, — время идет. Может быть, надо принять меры?

В голосе Дубровина слышалась страшная усталость и раздражение.

— Мы ещё не получили всех данных, придется подождать. Где ты будешь?

— У Марченко.

— Хорошо. Если что-нибудь будет, — я сообщу.

Оба повесили трубки. Снова время потекло невероятно медленно для Марченко и Голубничего и невероятно быстро для Дубровина. В шесть часов привезли сводку. Последние из тех тральщиков, которые должны были вернуться в порт, уже вернулись. Те, которые были близко от удобных стоянок, укрылись под защиту берегов. Остальные дрейфовали и ждали шторма. «Окунь», промышлявший в восточных квадратах моря, сообщал, что шторм начался. О том же радировал товаро-пассажирский «Двина», подходивший к Пинеге. Маточкин Шар сообщал, что шторм в двенадцать баллов налетел десять минут назад. Видимо, шторм шел огромною полосой, захватив всю ширину Баренцова моря.

Голубничий позвонил в Колхозсоюз. Сводка по становищам была дана ещё с вечера. Регистр не выпускал боты. В общем, всё было совершенно нормально, и в Колхозсоюзе даже удивились, почему беспокоится Голубничий. Голубничий сам не мог этого объяснить. Сколько раз уже бывали штормы не меньше этого, и никому не приходило в голову волноваться. В семь часов утра, закончив погрузку, вышел в Лондон теплоход «Ленинград». Капитан, разумеется, и не думал задерживаться из-за шторма, и никого это не удивило. Что такое шторм, хотя бы и в двенадцать баллов, для теплохода?