А в стране не только гистадрутовцы проживали, но и другие были. Бейтаровцы, религиозные, общие сионисты, просто не желающие политикой заниматься. Так доходило до того, что бейтаровцы здание построят, а потом приходят гистадрутовцы и все в пыль ломают. Причем, приходят толпой, если кто сопротивляется, голову влегкую проломят. Так, со временем, бейтаровцы стали второй толпой собираться и вперед, большая драка с членовредительством. А мы, полиция, их разводить в разные стороны должны. Вот так я и с Меером познакомился. В запале людям не сильно интересно, кто там разнимать пытается, от обеих сторон прилетает. Так что и мы не стеснялись и дубинкой по ребрам и водометом с пожарной машины. Кому не повезло, что под руку попался и сразу ручки не поднял, могли навалять по самое немогу… Ты еще не спишь?

– Нет, слушаю, мне интересно. Ничего такого нам в Легионе не рассказывали.

– Так у вас там все советские были, или, если поляки, не шибко большие сионисты, если не уехали в тридцатые годы. Им такие вещи малознакомы и совсем не интересны были.

– Но были же и израильские офицеры.

– Что, ниже комполка? Вот видишь, много ты с ними общался, со своего взводного уровня. Да и, черт его знает, может им агитацию там у вас, запрещено было проводить. Посылали-то в Союз практически одних коммунистов. Они бы ослушаться не посмели.

– Вот прямо так, – усомнился я.

– Именно так. Я в полиции одно время по коммунистам специализировался, наш начальник, английский майор, сэр, – это он произнес издевательским тоном, – Морин считал, что я их по старой памяти зубами грызть буду.

– А ты не грыз?

– Это, смотря кого. Некоторых с удовольствием сажал, а некоторые очень приличные люди, просто представляли себе коммунистов не по практической жизни, а по лозунгам. Лозунги-то у них всю жизнь правильные, исполнение подкачало. Так что как начнут друг друга дубасить красные с синими и коричневыми, тут у полиции самая работа и начинается.

– При чем тут фашисты? – изумился я.

– Какие фашисты? А, ты про коричневых… Так это еще в двадцатых бейтаровцы в коричневой форме ходили. Про Гитлера тогда мало кто и в Германии знал. Когда штурмовики заметными стали, цвет формы срочно на серый поменяли. Я думаю, зря. Это не мы на них похожи были. Это они у нас украли. Можно было посмеяться, как эти придурки евреев не любят, а сами им подражают.

А, кстати, были и фашисты. В Палестине была немецкая колония, в смысле натуральные немцы, тысячи три человек. Так половина из них в НСДАП состояла. Как война началась, всех, кто к арабам удрать не успел, забрали и в лагерь. Где-то полгода сидели, а потом поменяли голову на голову. Как меняли – не знаю, но война кончится – без скандала не обойдется.

– А в чем проблема? Что плохого в обмене? – удивился я.

– Тут вопрос, кого меняли и на каких условиях. Ведь всегда будут люди спросившие, а почему не моего сына-брата-свата, а вот этого. Вот чем он лучше? Чисто с человеческой точки зрения они правы. А как было выбирать? Жребий что ли бросать? Тоже ерунда. Так что это дело долго еще всплывать будет.

Да, про те времена… Чем дальше, тем хуже все было. Где в школах или училищах больше гистадрутников, травили бейтаровцев, где наоборот – тоже не особо стеснялись. Дети-то иногда более жестоки, чем взрослые. На заводах и фабриках – та же история. Уже начали стрелять в воздух и пугать друг друга огнестрельным оружием. В газетах прямо писали про начало гражданской войны. Вечные забастовки, демонстрации и мордобитие.

И все-таки мы оказались умнее всех этих революционеров. Ленин, Троцкий, Сталин, Гитлер и вся ихняя свора только и умели добиваться своего силой. Взял соперника и под корень, вместе с ближайшими родственниками и партией, заодно. Много плохого можно сказать про наших собственных политиков, и глупости делали и говорили, и из-за сиюминутных интересов упускали большой выигрыш в будущем, одно у них не отнимешь, они договорились, не доходя до момента, когда свои своих режут за слово. В 1927 г Бен Гурион и Жаботинский подписали два соглашения. Если очень просто, можешь болтать что хочешь, но никаких физических акций и не принимаются никакие оправдания, если это происходит. Все профсоюзы имеют равные права и в случае споров арбитраж с участием незаинтересованных лиц.

– А может, просто ни у кого не было явного перевеса?

– Может и так, только когда это останавливало очередного жаждущего власти? Подожги рейхстаг, и вводи чрезвычайное положение. Почему кнессет не поджечь? Уступил Бен Гурион, позволив другие профсоюзы, но и Жаботинский уступил. Он имел организацию, в которой уже многие рвались взять за горло противника, оружие у них было, очень много молодых, не боящихся за семьи. Там кровищи бы было, если бы Жаботинский спустил своих ребят с поводка, реками бы текла. Девятнадцать лет с тех пор прошло, многое изменилось в стране. Но не сажает Бегин Бен Гуриона за его высказывания и не стреляют из пулеметов, по очередной демонстрации требующих сменить правительство. Вот дубинки, бывает, и применяют, против особо горячих.

Ура, – радостно сказал он, прикладывая часы, в которых все это время ковырялся, к уху. – Идут! Брал бы я с кибуцников деньги, давно бы собственный дом имел. Слушай, а может тебе приличный учебник истории страны дать? Есть такие в университете.

– Я как-нибудь потом почитаю, когда газеты не только читать, но и понимать начну. У меня пока с этим плохо.

– Тоже, правда, слушай лучше меня, я плохому не научу, только очень плохому, – и он дребезжащее, рассмеялся.

О Победе узнали, вернувшись с очередного маршрута. Я собрал всех, в первый раз за все время надел ордена. Сидели молча за накрытым столом. В центре пять бутылок водки. На каждого пришлось граммов по сто. Ждали, что я скажу.