Конечно, были и такие. Присылали нам в полк и особо проверенных товарищей, в общей массе мобилизованных. Для контроля за настроениями и объяснения политики Советского правительства и ВКП(б). Особисты были почти все израильтяне. И задачи у них были несколько другие. Шпионов – перебежчиков не особо искали. В этой среде их глупо было искать. Но вот выяснять, кто чем дышит на будущее, им было очень интересно. Легион ведь создавался еще и с целью послевоенного отбытия из СССР. Уже позже, в сорок четвертом, в связи с большими потерями, часто удовлетворялась и просьба об отпуске в Израильский легион добровольцев – евреев из частей Красной Армии.
В танковом полку, а позже танковой бригаде, были сплошь советские офицеры. Просто из Израиля некого было прислать. То, немногое, что у них было, воевало в Северной Африке.
Зато в авиакрыле были одни израильские летчики. Даже обслуживающий персонал. Только ближе к концу войны стали появляться советские техники, повара и разный обслуживающий персонал.
А вот политруки – все советские евреи. Эти сидели от батальона и выше, и я с ними сталкивался очень редко, практически только на политмероприятиях. Мы все-таки, подчинялись Красной Армии, и совсем без внимания и воспитания оставлять Легион было нельзя. Зато были у нас еще и раввины. При каждом полку, дивизии и старший раввин Легиона в чине полковника с особо оригинальной фамилией Рабинович. Были какие-то трения наверху между израильтянами и советским командованием, но я был обычный Ванька-взводный, и до меня это доходило только отдельными отголосками. Тем более, что на первых порах не очень то со мной и делились этими вещами.
Организация, структура и уставы Еврейского Легиона в основном повторяли советские, за исключением некоторых национальных особенностей, связанных с религией. Свининой нас не кормили даже в самое голодное время.
Само создание еврейской национальной армии являлось политическим актом. Была даже специальная группа фотографов, задачей которых было снять на пленку для истории весь боевой путь дивизии. Поэтому и существует множество фотоматериалов. В Израиле еще 1956 г был издан трехтомник с документами и фотографиями.
Дали мне взвод новобранцев. Я робел перед ними, потому что мне было восемнадцать лет, ну представляете? Все были в возрасте 30–35 лет, семейные люди. Не парни уже, взрослые мужики. Религиозным у нас позволялось ходить с бородой. Многие по-русски еле говорили. Мой старшина Костинбойм вставал рядом со мной перед строем. Я подаю команду, а он сразу ее на идиш дублирует. Как тяжело было вначале из-за языкового барьера! Еще хорошо, что я немецкий в школе учил, так что со временем стал кое-что понимать.
Огневой подготовкой мы занимались много. Боевая подготовка также проводилась на довольно высоком уровне, мы даже отрабатывали тактику ведения боя в тылу врага. Со временем происходило притирание друг другу. Люди научились немного понимать язык "старшего брата", команды-то только на нем, а главное – прониклись мыслью, что воевать придется рано или поздно, и от них тоже зависит, смогут ли они выжить на фронте в бою.
В марте сорок третьего мы, наконец, отправились на фронт. Если честно, то мои воспоминания о летних и осенних боях сорок третьего года весьма отрывочны. Первый бой… Непонятно – куда, чего, и какие команды подавать. Заняли какие-то немецкие окопы. Начали стрелять по каким-то там целям. Мясорубка была страшная. Пошли в атаку, а с правого фланга – пулеметная засада. Стали по нам бить, еще бы немного, и весь батальон бы полег. Я под этим сильным огнем поднял роту в атаку, в штыки, спас фланг, и мы уничтожили пулеметы. Тут я навсегда понял что, самое худшее, что может быть на фронте – это пехота: от тебя ничего не зависит, ты обязан подниматься под пулеметный огонь и идти вперед. Наверное, другие рода войск так не думают, но меня не переубедить.
Приехал командир полка, Шестопалов, из советских. Ему, наверное, доложили, как дело было. Ну вот, он говорит: "Ты теперь обстрелянный, ну вот теперь иди, ротой командуй". Там уже, наверное, осталось человек двадцать или тридцать. Через несколько месяцев мне уже сообщили, что повышен в звании до старшего лейтенанта.
Я не думаю, что был идеальным ротным командиром. Но после командования стрелковым взводом, приказ принять под командование роту – я воспринял без особого страха. Тем более, что в роте из-за постоянных потерь никогда не было больше сорока человек. И всегда на заднем плане мысль "На тебя смотрят солдаты. Держись достойно. Не позорься!"
Дивизия в первых боях понесла тяжелые потери, в строю осталось только двадцать процентов личного состава. Ее даже отвели на переформирование. Там много, чего происходило весной и летом сорок третьего года. Станицы Славянская, Киевская…
После Курской дуги, это уже осенью, наша дивизия не знала, что такое «затишье» или недолгая передышка в боях. Постоянное, непрерывное наступление, очень большие потерями. Осенью сорок третьего меня в первый раз ранило. Рядом разорвался снаряд, меня взрывной волной выбросило из окопчика, один мелкий осколок попал в ногу, а другой срезал кожу на лбу, но внутрь не прошел. Отвезли в санбат, но через три дня я оттуда сбежал назад в полк.
Я вообще удачник. Семь раз ранен. Пять из них в ВОВ и ни одного тяжелого. На меня пальцами показывали. Обычно, максимум, на что пехотинец мог рассчитывать – это три атаки. А потом – или в землю или в санбат. А если наступление… Месяц в роте, так ты уже ветеран части. Почему многие бежали из госпиталей в свои части? Солдаты и офицеры, занимают определенное место. Их знают, и знают чего от них ждать и требовать. Новобранца, даже обстрелянного, в незнакомой части первым пошлют в караул, на тяжелую работу. И, из песни слов не выкинешь, в опасное место. Так что тут не только героизм, согласно мемуарам. Но и нормальное желание попасть к своим товарищам. Фронтовое братство – это не просто слова.
Нам, в этом смысле было легче. Существовал строгий приказ направлять после ранений в Легион. Практически нас приравняли к гвардейским подразделениям.
А к мемуарам, в особенности советским, отношусь плохо. На фронте вообще запрещалось вести дневники и записи для себя. Так что в мемуарах автор очень часто, переносит мысли и чувства сегодняшние на то время. Что-то уже забылось, что-то совсем по-другому воспринимается через много лет. Но хоть описывали бы что помнят. А то обязательно вставляют про подвиг ефрейтора Иванова, про которого генералу-мемуаристу никакого дела не было в то время. У него этих ефрейторов было несколько тысяч, чтобы помнить каждого. И обязательно роль Коммунистической Партии у каждого.
Среди политруков достойных и порядочных людей не встречал. Говорят, что в 1941–42 г такие еще попадались. Но я не встречал. Они только мешали воевать. Следили "за чистотой рядов и помыслов". А сами эти "господа политработники" являлись бездельниками, и бабниками, заинтересованными поскорее с переднего края уехать. Так и запишите. Толку от них на передовой, как правило, не было. А вот где надо донос написать или в тылу бабу пощупать – тут они всегда были первыми, воистину – "коммунисты вперед"…
Когда молодежь попадает на фронт, они обычно не понимают, что убить могут не только другого, но его тоже. После первых погибших некоторые срываются. Потом эта простая мысль, наконец, попадает в голову и некоторые шарахаются от любой тени. И только с опытом, начинаешь различать подлинную и мнимую опасность, приобретаешь способность подавлять в себе страх и, наконец, совершать смелые поступки, когда этого нельзя избежать, не уронив себя в глазах ребят. Много можно разных случаев рассказать, что такое умелый солдат. Иногда он и сам не может понять, как сообразил. Ну, например, шли как-то через поле. Вдруг желание появилось срочно лечь. Падаю. Сзади разрыв снаряда, и осколки проходят над головой.
Война – штука страшная, и те кто сам не воевал, тех, кто там не был, никогда не поймут… Когда первого убиваешь не на расстоянии, а глаза в глаза, муторно становится, многие блюют. Проходит совсем немного времени и привыкаешь настолько, что когда приносили еду на передовую, то мы спокойно сидели на замерзших трупах, не разбирая, свой или чужой этот покойник, и хлебали варево из котелков. Лежит раненый. Просит не наступать на раздробленную ногу, приходится ступать ему на живот. Или знакомый сержант. Нижняя челюсть снесена осколком. Целый язык, как галстук, лежит на шее. Встречные сами молчат, жестами показывая ему дорогу. Вроде неудобно разговаривать. Лучше такие вещи вообще не вспоминать.
