Меня зовут Цви Томски. Раз уж вы, русский журналист пришли, с вашим диктофоном, то знаете, что на самом деле я Григорий Петрович Томский и я русский. Нет, это не для маскировки от людей с добрыми глазами, чистыми руками и холодным сердцем. Цви, я стал в 1942 г, наполовину в шутку, когда наш полковой раввин, сказал, «Что это за имя – Григорий? Половина бойцов не может его произнести, будешь Цви. Это, в общем, то же самое, только в переводе». Но надо рассказать сначала, чтобы понятно было.

Я родился в Архангельске, 27 июля 1924 г. Мать, Анна Ивановна Томская, была из поморов. Отца я практически не помню, он умер, когда мне было три года, от последствий ранений еще в первой мировой. Так что фамилия мне досталась от него, но в молодости не очень интересовался, а потом и спросить некого было, кто там, в роду, по отцовской линии. Мать умерла зимой 1941 г, я узнал об этом только в 1943 г. Архангельск 1941-42 г по количеству умерших от голода, на втором месте был, после Ленинграда.

Как только началась война, я решил, что мое место на фронте. Я был убежден, что скоро враг получит по рукам и Красная армия победоносно вступит в Берлин, где встретят немецкие пролетарии, мечтающие о приходе освободителей, от фашистского ига. Не было никакой объективной информации об истинном положении дел на фронте. ОБС[1] я всерьез не принимал и отказывался поверить, что наша лучшая в мире армия терпит поражение за поражением. Наверняка, подтянутся резервы, и враг будет разбит. Очень опасался, что на войну попасть не успею. Так побежал в военкомат проситься добровольцем. Сказали: "Жди повестки, о тебе не забудем".

В январе сорок второго, я получил повестку о призыве и в феврале того же года оказался в Краснохолмском пехотном училище. Кормили плохо и страшно гоняли. Преподаватели были из кадровых офицеров, и многое сумели, нам дать. Вот только, ненавидели мы их страшно. Многие требования воспринимались как издевательства. Нам бы только быстрее на фронт попасть. Кое-что, из полученного я смог оценить только на фронте. Не строевую подготовку, конечно. Через шесть месяцев после начала учебы наша курсантская пулеметная рота сдала выпускные экзамены. Я прошел экзамены без «троек» и получал звание лейтенанта.

Говорят, что Сталин сказал "Кадры решают все". Ерунда. Все решает кадровик. До сих пор, иногда пытаюсь представить, что на моего нашло. То ли он был с большого бодуна и, увидев фамилию на ский, положил дело не в ту стопку, то ли тонко пошутил. Короче, получил я предписание явиться в г. Бугдайлы, в Туркмении. Вы знаете, где это? Вот и я не знал. Месяц добирался. Эшелоны с войсками идут на запад. А я на юг. Обидно было. Как же так война идет, все мои товарищи уже на фронте, а я вроде как от фронта еду, получается.

Наконец, прибыл. Дыра-дырой, пустыня, ветер дует. Доложился о прибытии. Полковник смотрит мои документы и с изрядным недоумением в голосе спрашивает:

– Ты что, русский?

– Так точно.

– С восточных кресов?

Я не понял, что он от меня хочет, но отвечаю:

– Нет, с Архангельска.

– Может ты еще и комсомолец?

– Так точно.

И вижу, что все, кто поблизости, уши навострили.

– К капитану Гринбергу, пройди, – говорит, пожимая плечами, – он тебе объяснит, что к чему.

Прошел. Ну, тот и объясняет, что здесь формируется дивизия и быть мне комвзвода пулеметной роты. Я вижу, мужик, вроде нормальный и спрашиваю, что это так в штабе моей национальностью заинтересовались. А он ржать начинает, и говорит:

– А с сегодняшнего дня, ты голубь, вовсе не боец РККА, а гражданин государства Израиль и служить будешь в Еврейском Легионе.

Приехали – не думал, не гадал, иностранцем оказался. Что и об этом рассказать?

14 августа 1941 г было подписано военное соглашение, которое предусматривало создание в кратчайший срок на территории СССР израильской армии, составляющей "часть вооруженных сил суверенного Государства Израиль", которому будут присягать на верность ее военнослужащие. Армия предназначалась для совместной с войсками СССР и иных союзных держав борьбы против гитлеровской Германии и по окончании войны должна была отбыть в Израиль.

В газетах об этом не писали, но не надо быть историком, чтобы на даты посмотреть. Переговоры и с израильтянами, и польским эмигрантским правительством, шли в одно время и при посредничестве англичан. Время было тяжелое, западникам вообще не доверяли. Был даже приказ об отправке уже служивших из боевых частей в тыл. А тут прекрасная возможность поставить в строй десятки тысяч человек.

Когда я приехал две дивизии официально уже существовали. Меня направили в третью, формирующуюся. Но существование на бумаге и практическое – две большие разницы. По договоренности, оружие должно было поступать от Израиля, который в свою очередь получал его от американцев и англичан. Ну, а те особо не торопились. В начале сорок второго года у них своих проблем на Тихом океане хватало. Так что Бен Гурион специально извиняться в Москву летал, да под это дело выбил разрешение на формирование семи дивизий. Размах у него был чисто советский. Чем больше, тем лучше. Пока оружие поступит, люди будут готовы.

Не сказать, что я не видел раньше евреев. Директором школы у нас был Самуил Моисеевич, в училище была парочка. Но это были советские евреи, которые по поведению и мыслям не отличались от всех прочих советских людей. О, теперь я увидел абсолютно других людей. Народ прибывал с Урала, Сибири, Азии. Их не брали в армию в военкоматах по месту эвакуации, они считались «западниками» не заслуживающими доверия, некоторые из них – были вообще людьми без советского гражданства. Но когда вышел указ о формировании Легиона им разрешили проследовать в Туркмению. Часто ехали вместе с семьями.

Прибывали освобожденные из лагерей и ссылки, осужденные за сионизм еще в 20–30-е, сидевшие за уголовщину, эвакуированные, бывшие красноармейцы, мобилизованные на Западной Украине и Западной Белоруссии – эти направлялись в соответствии с договоренностью в высших сферах.

Очень много было верующих. Когда я в первый раз увидел, как они молятся, раскачиваясь, это был изрядный шок, для комсомольца.

Рядовой и сержантский состав полка процентов на восемьдесят, состоял из амнистированных заключенных, поздней весной сорок второго года выпущенных из лагерей, и, "без пересадок", сразу отправленных к нам. Часто встречали в дивизии на формировке своих родных, друзей по довоенному жительству, земляков из своего местечка, соучеников. Было очень много случаев, когда в одной роте служили родные братья или отец с сыном. Среди призванных в дивизию были и бывшие подпольщики – коммунисты, и комсомольцы – добровольцы, и были приверженцы идей сионизма, и просто те, кто до войны был абсолютно аполитичен.

Продовольствие было советское. И кормили не слишком жирно – перловкой и капустой, и скудная пайка хлеба. Люди страдали от авитаминоза, фурункулеза и дизентерии. Многие были настолько истощенные после лагеря и ссылки, что создали отдельную роту дистрофиков.

Сорок второй в стране вообще был голодный. И хотя положен был офицерский доппаек, но существовал, какой то внутренний приказ и не было никакой разницы между питанием офицеров штаба и котловым довольствием солдат.

Высший офицерский состав был из Израиля. Все говорили по-русски, но когда не хотели чтобы их понимали, переходили на иврит и я вынужденно начал учить язык. Неприятно когда за спиной говорят, а ты не понимаешь. Все время, кажется, что тебя обсуждают. Когда комбат заметил, что я что-то понял, не предназначенное для моих ушей, он очень внимательно на меня посмотрел и подарил русско-ивритский словарь, изданный еще до революции.

Средние офицерские должности занимали советские офицеры-евреи, младшие – уже и из учившихся на офицерских курсах легиона и опять же советских евреев. Ну, да я и был до фронта такой единственной белой вороной в дивизии. Может, мне как раз с этим повезло. Я был интересен и со мной общались. Засылать русского стукача было бы совсем не умно со стороны органов.