Это было как удар под дых, и все же он оставался спокойным, словно столкнулся с еще одной трудностью, которую предстояло преодолеть. Позвонив Лоренцини, он спросил:

— Вы можете сейчас разговаривать?

— Да. Я пока еще в банке, но управляющий на минуту вышел из кабинета. Я один.

— Тогда докладывайте.

— Я проверил все наши записи за двадцать первое мая. В то утро Эспозито был в городе. Они с Ди Нуччо выезжали домой к синьоре Верди для задержания тех мошенников, помните, что прикидывались газовщиками?

— Помню. И что потом?

— Ди Нуччо был за рулем. На обратном пути Эспозито попросил остановить на площади Питти, у него якобы были там дела. Ди Нуччо высадил его возле банка.

— Понятно.

— Я просмотрел все записи с камеры наружного наблюдения, чтобы узнать, когда он вернулся. Они с девушкой появились у входа в двенадцать часов четыре минуты. Похоже, что они ссорились. Он взглянул на часы и вошел. Она постояла, сделала несколько шагов к дверям, потом повернулась и пошла по главной аллее направо, в сады.

— Эспозито выходил снова?

— Я прокрутил всю запись. Если он выходил, то не был одет в форму. Там была сутолока, люди выходили из офиса смотрителя парка и от нас, и все они проходили через одни ворота.

— Если даже и так, то другие должны помнить, обедал ли он вместе с ними.

— Нет. Он давно уже с ними не ел. Он всегда запирался в своей комнате в свободное от дежурств время. Потом ничего особенного не происходило до половины третьего, когда он поехал в магистратуру по поводу этого самоубийства — отец пятерых детей, потеряв работу, отравился. Так что у Эспозито нет того железного алиби, которое вы хотели, нет вообще никакого алиби, если честно.

— Понимаю.

— Каковы будут ваши дальнейшие распоряжения?

— Никаких.

За рекой водитель остановил машину в конце виа де Серви, недалеко от собора.

«Доктор Дж Перуцци, бухгалтер, 2-й этаж» — было выгравировано на большой медной табличке на стене мраморного парадного. Поднявшись в лифте, он позвонил в дверь бухгалтера. Дверь, щелкнув, отворилась, и он увидел высокого элегантного мужчину с густыми черными волосами, в светло-сером костюме, стоявшего в дверном проеме в конце покрытого зеленой дорожкой коридора. Инспектор слегка растерялся. В таких роскошных деловых апартаментах, как эти, он ожидал увидеть тучи суетящихся секретарей и, может быть, даже длинную очередь. Затем мужчина громко произнес одно только слово: «Черт!» — и ушел обратно, оставив дверь открытой.

Идя по коридору, он не торопился. Наоборот, он чувствовал, что двигается все медленнее. Толстая зеленая ковровая дорожка скрадывала звук его шагов. Это обстоятельство да еще слабость от недосыпа создавали у него ощущение, будто ему снова снится кошмар. Снова болела грудь от жгучей тревоги, темнота грозила поглотить сознание. Он шел по ковровой дорожке как будто в замедленной съемке, успевая заметить тысячи мелких деталей, а также их отсутствие. Не было слышно телефонных звонков, никто не обгонял его, спеша с бумагами из кабинета в кабинет, хотя вокруг было много закрытых дверей. Потянуло сигаретным дымом. В конце коридора находилось просторное помещение с ковровым покрытием на полу. Инспектор боковым зрением отметил большой стол слева, легкий аромат духов и худые смуглые плечи молодой женщины, которая молча проводила его глазами. Он не повернул головы. Он не сводил взгляда с открытой двери впереди. Подошел к ней и остановился.

— Перуцци, Джерардо.

— Здесь. — Это вышло как на школьной перекличке. Джерардо сидел, откинувшись в кожаном офисном кресле, вытянув длинные ноги под большим антикварным столом, с сигарой во рту.

Теперь инспектор никуда не торопился. Он мог хоть всю жизнь рассматривать этого человека и его кабинет. Это был большой кабинет. Скромную зеленую дорожку сменили чудесные персидские ковры. Мебель была полированного дерева. Инспектор достаточно походил по антикварным магазинам, чтобы представлять себе цену стоявших в кабинете шкафов и бюро. Освещение было современное, а картины на стенах — старинные. Инспектор видел свое отражение в массивном зеркале, где могли бы поместиться пятеро таких, как он, в резной позолоченной деревянной раме, которая, в свою очередь, отражала позолоту у него на фуражке. Он снял фуражку, сделал медленный выдох, и все это под ироничным взглядом человека напротив. Инспектор не собирался заговаривать первым. Он знал, что нашел то, что искал. Этого было достаточно.

— Вы пришли меня арестовать? Или, быть может, для начала присядете?

Оглядевшись, инспектор выбрал стул покрепче и сел, надев фуражку на колено.

— Откуда вы узнали? Простое любопытство. Это не так уж важно.

— Да. Это неважно. Разве что для вашего отца.

— Мой отец — дурак. Как вы сами, должно быть, заметили. Насколько я понимаю, вы с ним знакомы.

— Да. Я с ним знаком.

— Всю жизнь просидел в своей убогой дыре, тачая свои старомодные башмаки. На фабрике таких сделают тысячу, пока он возится с одной парой.

— Вероятно, вы правы.

— Ну и как же вы узнали? Неужели она проболталась своему дружку о разговоре с управляющим? А сказала, что нет, сучка.

— Нет. Вы, я полагаю, знали о намерении управляющего поговорить с ней.

— Конечно, знал. Мне ничего не оставалось, как только согласиться. Он грозил отказать в кредите.

— Зачем вам это понадобилось? Зачем, когда вы и без того всем этим, — он обвел взглядом богатство, окружавшее его, — владели так долго и получили так легко?

Молодой человек пожал плечами:

— Мне приглянулся БМВ. На «мерседесе» я чуть не попал в аварию. И кроме того, я хотел купить эти апартаменты. Вносить арендную плату — это занятие для дураков.

— Как и шить обувь.

— Верно.

— Скажите, а у вас есть клиенты?

— Есть парочка. Мелкие заказы. Их принимает девушка. Мне не приходится ей много платить, а ей не приходится много работать. Наверное, проводит время, рассылая анекдоты друзьям по электронной почте.

— Я полагаю, это именно она занималась счетами вашего отца?

— За это я ей и плачу.

— И она никогда ничего не подозревала?

— С чего это? Не ее дело, как мой отец тратит свои деньги.

— Ваш отец не тратил свои деньги.

— Еще большая глупость с его стороны. Он и не знает, как это делается. Он и понятия не имеет о настоящей жизни, ему недосуг высунуть нос из своей убогой мастерской. Знаете, сколько раз они с матерью ездили в отпуск? Один. Один раз! Свой медовый месяц они провели в Пьетрасанте. Шезлонги и велосипедные прогулки вдоль побережья. Боже ты мой! Это просто убожество! А потом они всегда закрывали в августе мастерскую и ходили по музеям, как парочка глупых туристов. Или отправлялись в «путешествие», как они это называли, в Сан-Джиминано и Сиену. Я ему, бывало, говорил: «Почему бы вам не поехать за границу, не вырваться из этой рутины?» — «Зачем нам за границу? У нас тут самые знаменитые произведения искусства и самые красивые на свете здания. У нас тут море, и поля, и горы, не говоря уж о вине, еде и музеях. Куда можно поехать, чтобы найти места лучше наших?» Его самого надо выставлять в каком-нибудь музее вместе с другими флорентийцами вроде него.

— Вы тоже флорентиец.

Он рассмеялся, и прегромко. Это могла быть и бравада, однако на то было не похоже. Его глаза сверкали, но не от страха. Казалось, он репетировал свою речь долгие годы в ожидании достойной публики.

— А что ваша мать? Она была несчастна, живя такой жизнью?

— Вы, наверное, шутите. Они были два сапога пара. Работала всю жизнь в магазине и никуда не выходила. И жила над магазином. Как в средневековье. Скажу вам, что в последних классах школы я никогда не приглашал своих друзей к нам домой. Нет, вы представляете? Один из них жил в огромном доме с садом на виа Сан-Леонардо, а другой на вилле с бассейном во Фьезоле. А мать говорила: «Приводи своих друзей, мы всегда им будем рады, прошу тебя, приводи»!