На пороге заведения появился молодой владелец — прилизанные черные волосы, черная футболка, длинный зеленый фартук.
— Вы только поглядите, какой загар, а, инспектор? В марте он закрывался на две недели и ездил кататься на лыжах. Люди, что ходят ко мне, — не бездельники. Я закрываюсь, когда они закрываются. На кой мне его деньги? Куда я поеду? Это не просто работа, это моя жизнь, здесь, с этими людьми. — Его рука описала широкий круг, включавший в себя и упаковщика, который готовил бронзовые люстры и мраморные статуи к отправке за границу, и обувщика, и мебельщика, и печатника. — Конечно, он ведь миланец. Знаете, что это за типы! У них все оценивается в деньгах. Ладно, меня уж ему не расколоть. По правде говоря, мне это даже доставляет удовольствие. — Лапо улыбнулся и весело помахал рукой.
Молодой сосед кивнул и улыбнулся в ответ:
— Доброе утро!
Лапо сунул руки обратно за нагрудник своего почти чистого фартука и пробурчал:
— Я тебе покажу «доброе утро», мерзавец! Ты и не знаешь, что значит родиться в этом квартале, но еще узнаешь... Что вы собирались сказать, инспектор?
Гварначча положил свою большую ладонь на плечо трактирщика:
— Держитесь. Все будет хорошо.
Он надеялся, что в голосе его прозвучало больше уверенности, чем было у него в душе. Проходя мимо печатной машины, шумевшей за грязным, с разводами, стеклом, и вдыхая свежий, какой-то фруктовый запах типографской краски, он думал о Лапо и обо всех этих флорентийцах. Он так долго жил среди них, и все же время от времени его посещало чувство, что они с другой планеты.
Молодого реставратора мебели не было дома. Ставни были опущены. Он часто ездил на север за товаром. Обувщика тоже не было, хотя дверь была открыта и лампа над его верстаком горела. Там работал какой-то мальчик, низко и сосредоточенно склонив голову. Должно быть, подмастерье. А чего тогда они вечно ворчат, что в наши дни невозможно стало найти подмастерья? У капитана Маэстренжело, его шефа, недоумение инспектора всегда вызывало улыбку. А заставить его улыбнуться было не так-то просто. Однажды он сказал:
— Мир состоит из пяти элементов: земли, воздуха, огня, воды и флорентийцев.
Инспектор вытаращил глаза, не зная, что ответить.
— Это не мое, цитата.
— А-а...
Что, собственно, шеф хотел этим сказать?
Надо было спросить у Лапо, как поживает обувщик, вспыльчивый, острый на язык человек. Его туфли ручной работы славились во всем мире, а его взрывной характер вошел на площади в поговорку. В прошлом году у него случился инфаркт, и врач прописал ему беречь себя и поменьше раздражаться. Никто, в том числе и инспектор, не верил в то, что у обувщика есть хоть какие-то шансы придерживаться этого предписания.
Он вышел на виа Маджо и стал обходить заведения крупных антикваров, раздавая им списки украденных за месяц вещей. Лоренцини это уже забросил, сказав, что можно посылать торговцам сообщения по электронной почте. Наверное, он считал случай инспектора, продолжавшего двумя пальцами стучать на печатной машинке, особо тяжким. Хотя, может статься, с годами он наберется опыта и тогда поймет, что после того, как преступление совершено, уже слишком поздно начинать знакомиться с людьми.
И инспектор продолжал печатать, продолжал обходить магазины, вдыхая запах воска, затхлости и цветов, с наслаждением ступая по блестящему паркету красного дерева, рассматривая деревянную мозаику и старинную парчу. Ему бы и целой жизни не хватило, чтобы заработать хоть на одну из этих вещиц, даже если бы он считал каждый грош. Зато он может всем этим любоваться. Странно, но он никогда не встречал здесь ни одного покупателя, разве что в магазине Пино на углу площади Сан-Феличе, его любимом магазине, где он останавливался поболтать. Пино был не похож на остальных. У него тоже был большой шикарный магазин, и вещи не менее шикарные, и сам он носил галстук-бабочку светлого шелка, но она выглядывала у него из-под белого халата. Он вместе с сыном собственными руками реставрировал свои сокровища в огромной мастерской, расположенной в нижнем этаже. Это был утонченный, образованный человек, однако он скорее походил на Лапо, чем на своих коллег-антикваров, и больше любил свой труд, чем деньги, которые зарабатывал. Ни один опытный вор и не подумал бы пытаться всучить свой товар Пино, который сейчас молча взял список инспектора и сунул в ящик, даже не заглянув в него.
— Пойдемте на минутку вниз. Извините... здесь у нас тесно...
Пино с сыном были оба худые, потому их вовсе не смущало, что темный коридор, ведущий к лестнице в мастерскую, всегда загроможден мебелью и тяжелыми рамами для картин. Инспектор убрал очки в нагрудный карман, вздохнул и стал протискиваться по стеночке. Ему нравилась эта комната внизу, ее глубокие тени, высокое зарешеченное окно, за которым в сумраке внутреннего дворика виднелся ствол пальмы. Тихо играло радио. Сын Пино, работавший при ярком свете лампы, поднял голову, сдвинул на лоб очки в темной оправе и улыбнулся. Слов тут не требовалось. И отец и сын знали, что инспектор любит понаблюдать за их работой, когда у него выдается свободное время.
— Как они вам? — спросил Пино, имея в виду набор стульев, низких, квадратных и тяжелых, обитых бледно-зеленой с золотом тканью, обтрепанной и выцветшей от времени. — Стулья Медичи. Я купил их одиннадцать штук, когда палаццо Альдериги продавали этому банку, но один оказался совсем негодный. Смотрите.
Инспектор придвинулся поближе, взглянул на работу молодого Марко и предположил:
— Жук-точильщик...
— Нет, это не точильщик. Это какой-то умелец пытался отреставрировать вещь. Не знаю, что он сотворил со старым сиденьем, это новое. Дырки точильщика здесь поддельные. Марко, вероятно, сделает то, что мы называем дифференциальной реставрацией, когда новая часть отчетливо выделяется, вот как тут, смотрите...
Инспектор смотрел, слушал и, понимая едва ли половину из того, что ему говорили, думал, каково это — иметь отца, обладающего таким богатством знаний и умений, которые он может передать. Он позавидовал молодому человеку. И тут же чувство зависти сменилось чувством вины, потому что он вспомнил, как отец пытался учить его обрезать виноград.
«Оставляй только три побега... нет, не так... Брать их нужно аккуратно. Один слева, вот этот — посередине — самый сильный, и третий... вот так. Теперь срезай все остальное. Теперь обвязывай их этим ивовым прутиком и переплетай... нет... посмотри, как я делаю».
Как он был терпелив со своим неловким сыном, чьи пухлые пальцы не умели правильно завязать красный прутик! Пальцы у отца были все в черных трещинах, но они тоже многое знали. Он учил его тому, что умел сам, понимая, что у крестьян-виноградарей нет будущего, и желая, чтобы его дети уехали с Сицилии на поиски другой судьбы.
— Мне нужно идти...
Неужели он перебил Пино на полуслове? Иногда с ним такое случается. Жена ему часто на это пеняет. «Да ты же не слышал ни единого слова! Ты думаешь о чем-то своем, а потом ляпнешь что-то невпопад, а я понимай, что это все значит!» И что самое странное, она ведь всегда понимает. Ну как это объяснить?
Утренний туман с реки еще не совсем рассеялся. Инспектор позвонил в дверь квартиры синьоры Верди, которая жила на верхнем этаже дома сразу за углом на виа Маццетта, но никто не отвечал. Когда он покинул прохладную тень от высоких зданий на виа Маджо и стал взбираться вверх по голому склону холма к палаццо Питти, солнце уже хорошо припекало. Первый час, предназначенный для скучной канцелярской рутины, он провел очень приятно и теперь был готов заниматься любыми делами, какие бы ни ожидали его в приемной. В маленькой, выложенной плиткой комнатке без окон оказалось, к счастью, всего две души: мужчина с отчетом по выплате небольшого страхового требования и низенькая тучная старушка девяносто одного года от роду, с пухлыми щеками и в массивных очках.
— Синьора Верди! Я же сказал, что сам к вам зайду! О чем вы только думаете, разве вам полезно ходить сюда и лазать по лестницам?
