Спину и ноги нестерпимо ломило, глаза от бессонницы и ветра распалились и горели. В голове путались мысли. Я знал, что если отошел бы и сел в снег, то больше бы уже не поднялся. Большим усилием воли мне приходилось отгонять сон. «Мотор должен пойти. Осталось еще немного. В воздухе отдохнешь и отоспишься»…

Я видел, что и Агеенко и те, кто нам помогали, находились в таком же состоянии, но никто не жаловался и не стремился отойти от машины поближе к костру.

Я не знаю, сколько долгих и томительных часов прошло, прежде чем мы могли начать пробу мотора. Если бы тогда мне сказали, что прошли сутки или неделя, я не удивился бы.

Я до сих пор отчетливо помню напряженное выражение лиц матросов, стоявших полукругом перед самолетом, в то время когда я пробовал запустить мотор. В них была и надежда и сомнение: «А вдруг не возьмет…»

Несколько раз Агеенко поворачивал винт, насасывая смесь, несколько раз я кричал «контакт» и бешено крутил ручку пускового магнетто — мотор дал только одну вспышку.

Мороз не позволил продолжать пробу. Агеенко открыл в радиаторе кран а стал спускать воду, я же выбрался из кабины и снова полез к мотору. Ни мы, ни подошедшие вновь моряки не сказали друг другу ни слова. Небо за горами немного посветлело. Это было начало рассвета.

Почти одновременно с нашей неудачей, словно откуда-то прорвавшись, заработал мотор Эренпрейса. В его бешеном реве мы все почувствовали какой-то упрек, что в молчаливом соревновании наша бригада отстала.

Через час, когда на востоке появилась розовая заря и когда мы были уже в таком состоянии, что нам стало безразлично все на свете, наш мотор был пущен. Я долго и внимательно вслушивался в его рев. Мотор работал великолепно. Вместо радостных слов я только сказал Агеенко:

— Кончили, брат… Собирай инструменты.

Минут через пятнадцать-двадцать на аэродром прибыл Слепнев, кинооператор и капитан Дублицкий.

Было почти светло. В серой мгле уж можно было различить темный силуэт стоящего в бухте «Литке», на котором только что погас прожектор, посветлевший самолет Эренпрейса, вещи, раскиданные чуть ли не по всему долю, и приближающиеся уже по проторенной дороге нарты Дьячкова.

Яснее выступили громады окружавших нас гор.

Мороз едал лишь немного — было до 23° ниже нуля. Северный ветер не прекращался, до зато было ясно, и день обещал быть приличным. С погодой, казалось, все обстояло благополучно.

Укладка в кабины вещей, продовольствия, оружия и почты для «Ставрополя» заняла довольно много времени. Было уже совсем светло, когда последним залез в кабину нашего самолета моторист Агеенко.

Прибывший на аэродром кинооператор старался превзойти самого себя. С тяжелым аппаратом на плече, он забегал то справа, то слева, нацеливался то на нас, то на провожающих и всячески старался угодить под работавший винт.

Слепнев удобнее уселся в пилотском кресле, застегнул, ремень и попробовал ручку штурвала.

Можно давать?

Давай!

Самолет дрогнул и медленно двинулся к старту.

Вот и конец поля. Сейчас пойдем на взлет. Повернув машину, Слепнев дает газ. Вздымая тучи снега, мы несемся к ущелью между гор. Ледяной ветер, захлестывая за козырек, проникает под неплотно надетые очки. Поправляя их руками, я успел заметить, как сбоку от нас промелькнули стоящие группой чукчи, команда «Литке» и руливший к старту самолет Галышева Ветер сильнее забил в козырек, и сиденье словно плотней прижалось к моему телу — это значит, что мы уже оторвались от земли. Стрелка альтиметра неуклонно поднимается вверх. 100, 150, 200, 300 метров. Круто наклонив машину, мы пошли на круг.

Внизу, под нами, маленькими лилипутами чернели фигурки людей, сгруппировавшихся около юнкерса и махавших нам руками. Словно уносимые течением, сбоку от нас проплыла наша база, и стоящий на якоре, как игрушечный кораблик из военно-морской игры, «Литке». Было совсем уже светло, и наш самолет покрылся румянцем от все более разгоравшейся за горами зари.

На третьем кругу мы видели, как наш второй самолет пополз по аэродрому, и когда он прошел его край, мы поняли, что он тоже поднялся. Слепнев махнул своей тяжелой меховой рукавицей в сторону гор. В последний раз выглянув из-за козырька, я посмотрел на оставшихся внизу и на уже набиравший высоту самолет Галышева, и мы взяли отмеченный нами по карте курс.

Кругом нас громоздились занесенные снегом величественные горы. Вот справа между ними уже открылся кусок открытого моря. В воздухе стало болтать. «Болтанка» была настолько сильной, что, не успев на земле пристегнуться, я, пока укреплял на груди ремень, держался чуть ли не зубами, чтобы только не вылететь из кабины.

Минут через десять после нашего взлета я обернулся, назад. Второго самолета нигде не было видно. Неужели я не ошибся?.. Я толкаю Слепнева локтем и показываю назад. Он также долго ищет глазами во всех направлениях и наконец поворачивает машину.

Галышева нет нигде. Что случилось? Неужели вынужденная посадка и сломана машина?

Вот наконец я аэродром. Внизу, распластав крылья, недвижимо стоит юнкерс, черными точками со всех сторон его окружают люди. Что-то случилось…

Как решили раньше, мы одни не могли идти к «Ставрополю» и также не могли покинуть товарищей, которым, может быть, была нужна наша помощь. Но сейчас же сесть— это было выше наших сил. Наш самолет стал набирать высоту.

Мы походили туда и сюда, дошли до мыса Чаплина, осмотрели береговые льды и только через 1 час 15 минут решили сесть.

Около самолета «СССР-182» все так же толпились люди. Капот над его мотором был откинут, и в его недрах копались Эренпрейс и Бочарников.

Мы вылезли из кабины и подошли к машине. Слепнев, стараясь говорить спокойно и как бы между прочим, спросил Галышева:

— Как, ребятки, мотор сдал?

Некоторое время все молчали. Потом Эренпрейс, круто обернувшись, отрубил.

Сгорел.

Ну что же… Будем — менять…

О моторе больше не было произнесено ни слова.

Как передать то чувство, которое охватило меня после нашего первого полета? Здесь было всего достаточно: была и дикая злость на нелепый случай, и стыд за посрамление нашей летной чести, и возмущение всего моего спортивного закала. Не говоря уже о тяжелых последствиях и о том, что дело шло не о спорте, а о затерянных во льдах людях, у меня было точно такое же чувство, как несколько лет тому назад, когда на мотогонках Москва — Ленинград я сидел всего в нескольких километрах от финиша с гвоздем в покрышке и смотрел, как мимо меня одна за другой проходили давно обставленные машины.

Мне было стыдно смотреть в глаза и матросам с «Литке», этим славным ребятам, которые с исключительной деликатностью старались не говорить и даже не показывать вида, что случилось несчастье, и даже чукчам, которые, если и не сознавали всей тяжести последствий, то во всяком случае отлично понимали, что летчики потерпели неудачу. Я сам слышал, как один из них говорил, многозначительно кивая головой:

— Селовек не птиса, та полетела бы…

Я думаю, что у всех нас были приблизительно одинаковые чувства и мысли. Менять мотор—это значили надолго и накрепко засесть в бухте Провидения. Сменить мотор при наличии высоких ферм блоков, всевозможных технических средств и большом количестве специалистов-мотористов занимает два-три дня. В наших же условиях, при отсутствии хотя бы деревянных козел и даже подходящего для них материала, эта процедура делалась неимоверно сложной и почти невозможной. Запасный мотор был на «Литке». Бухта была вся покрыта тонкой коркой молодого льда. Перетаскивать по нему двигатель, весящий около тридцати пудов, означало рисковать последним шансом возможности нашего полета.

Казалось, что все препятствия, какие только можно было выдумать, надвинулись на нас несокрушимой стеной, о которую разбивались все наши попытки. Единственное, что еще не удавалось сломить Северу, — это упорство людей…