– А милиционер приметит?

– Ну, легавому бесплатно стаканчик нальешь.

– А не примет?

– Кто? Мильтон не примет?! Он что, не человек? Знаешь, у нас история была. Когда-то напротив Ярославского вокзала было кафе «Гребешки», всяких там улиток и моржей океанских подавали. Столы там были стоячие, то есть когда ешь-пьешь около них, то стоя. А зима была в тот год морозная, трескучая, хоть во двор не выходи! Ну, сообразили мы втроем с Мишанькой и Колей Старовойтовым, по рублю скинулись, бутылку купили, кое-что на закуску осталось. А холодно, в парке на лавочке не дернешь, в парадной какой тоже, и вообще мы это на бегу не пили – поговорить надо, за жизнь побалакать. Короче, еще пару рублевок нашли и пошли в эти «Гребешки». Я с Мишанькой закуску выбирать, а Коля Старовойтов встал у стола, бутылку на стол этот – бряк! И к нам пошел, что-то сказать хочет. Бутылка на столе осталась, там ее никто не возьмет, понятно. Чтоб у Мишаньки, да Коли, да у меня бутылку увели, такого никак не могло быть! Нас все знали. Но тут входит в рыгаловку милиционер. В тулупе, шапке и валенки в галошах. Замерз, как суслик. Дрожит, остановился посреди рыгаловки, видит – на столе бутылец и грозно так вопит: «Чья бутылка?» Все, конечно, хрюк и молчат! Потому как тогда за распитие напитков в общественном месте сразу штраф, и квитанцию на работу пошлют, а там тебя на собрании разбирать будут, моральные порицания, материальные наказания, без тринадцатой получки, без премии, ребенка из детского сада попрут, короче, за эту бутылку три шкуры спустят. И никто мильтону не отвечает, чья стоит бутылка. Он второй раз: «Чья, спрашиваю, бутылка?» Все молчат. Мильтон подходит к столу, сдирает пробку, наливает стакан, выпивает его и на стол железный рубль – с Лениным, – хлоп! И к двери пошел. По дороге рычит: «Вы что думаете, гады, что я не человек?! На морозе-то стоять попробовали бы!» Вот такой был случай...

Всяких случаев в жизни Натальи было не счесть. И все были очень поучительные и к месту, чтобы подготовить Нинку к суровой московской жизни. Они заседали на освеженной кухне при выпивке каждый вечер, и Нинка настолько привыкла к этим тихим вечерам под дешевый портвейн, что начисто забыла деревню.

Она не отдавала себе отчета и в том, что привыкает ежевечерне напиваться, но тут у нее закончились деньги.

Прожитый и пропитый период сделал их очень близкими подружками, и, подражая Наталье, Нинка стала принимать жизнь настолько беззаботно, что безо всяких сожалений отрезала и продала в парикмахерскую свою дивную, длиной до поясницы, золотистую косу – на шиньон. Денег за нее получили не очень много, но еще на пару-тройку вечеров хватило. На портвейн и курицу с макаронами. У себя в деревне Нинка привыкла к картошке, но в Москве очень быстро переключилась на макароны и ела их с удовольствием.

Потом сходили на донорский пункт, продали свою кровь, получили деньги и прожили еще неделю.

Продали Нинкин заячий полушубок.

Пили по этому случаю коньяк и закусывали его малосольной семгой: то, что коньяк якобы пахнет клопами, оказалось неправдой.

Собрались продать и диванчик, но тут Нинка словно проснулась и сказала, что на полу спать не будет и потому пора бы и за ум взяться.

Прикинули, куда бы устроиться работать, но здесь получился заколдованный круг – чтобы получить работу в Москве, нужна прописка, а чтоб была прописка, надо иметь работу. Куда ни кинь, везде клин.

Со злости решили призанять денег у тетки Прасковьи, но та поначалу отказала, а потом, стеная и охая, заломила такие проценты, что Наталья заорала.

– Теперь я знаю, почему великий русский писатель Достоевский такую гниду, как ты, собственноручно топором зарубил!

Про Достоевского тетка Прасковья, понятно, ничего не знала, во всяком случае, даже в объеме познаний Натальи, зато угроза касательно топора была для нее понятной и вполне реальной, а потому ссудила соседкам на бутылку портвейна безвозвратную ссуду и в тот же день купила в магазине дверной глазок и уже никому не открывала двери, прежде чем внимательно через глазок не разглядит посетителя.

Родственные связи у Нинки порушились практически навсегда.

Но приобретенный портвейн хоть и развеял тоску вечера, но общих проблем не решил.

Через день повезло. В магазине, в том же доме, где они жили и отоваривались, Нинке удалось устроиться уборщицей. Толстая заведующая долго пытала ее, кто она да что она, направила все-таки на медицинское обследование, Нинку признали по всем статьям здоровой, выдали справку. Справку заведующая положила к себе в стол и зачислила Нинку уборщицей вне штата – деньги выдавала каждую неделю в конце субботы из собственных рук, и нигде за них не надо было расписываться. Платила не скудно, на питание хватало, а все, что удавалось перехватить в магазине сверх того, шло на выпивку.

Сильный организм Нинки перерабатывал отраву легко – по утрам она вставала со свежей головой, но как-то случайно прочла в журнале «Здоровье» статью про женский алкоголизм, поняла, что женское пьянство – штука очень опасная, практически неизлечимая, а главное, что дети если и рождаются у пропойц женского рода, то получаются они ненормальными – дебилами, олигофренами и еще кем-то того хуже. Нинка не стала узнавать, кто они такие, эти дебилы и олигофены, ясно было, что дите родится чокнутое, будет пускать слюни, мычать, и из него получится бессловесное животное.

А иметь ребенка Нинке и тогда уже хотелось, и она твердо положила себе, что когда все в ее жизни утрясется и наладится, то она выйдет, как все нормальные люди, замуж, уедет из этой заплеванной кухни и родит как минимум двоих – сначала девочку, а потом мальчишку.

Выпивать она не бросила, но назначила себе «меру». Чтоб не каждый день и не до бесчувствия. Иногда даже сидела и смотрела, как хмелеет Наталья, и сама не пила вовсе, а та ее и не уговаривала – ей больше доставалось. Насчет того, чтоб обзавестись семьей и детьми, у Натальи было твердое мнение:

– Не торопись! Бабий век короткий. Погулять надо, повеселиться.

– Ты уже повеселилась! Никого нет, и даже зубов нет!

Наталья на это не обиделась.

– Это потому, что я от большой любви пострадала! У меня такая любовь была, что все завидовали! Он был настоящий мужчина!

– Так он тебе зубы и вышиб!?

– И он тоже. У меня зубы очень хорошие были, они всех моих хахалей злили. Но любовь такая была, какой у тебя вовек не будет!

– Это почему же не будет?! – рассердилась Нинка.

– А не будет, да и все! – захохотала Наталья. – Это очень должно повезти в жизни, чтоб любовь пришла. За это бороться надо. А ты, деревенщина, на мужчин и внимания не обращаешь!

– А ты видела, обращаю я внимание или нет? Да и что, мне на шею им кидаться?

– На шеи проститутки и всякие лярвы кидаются, – вразумительно объяснила Наталья. – А к приличной женщине они, мужчины, и так липнут. Потому что они чувствуют, когда какая женщина их любит, а какая это... фригидная!

– Какая? – ошалела Нинка, решив, что Наталья выругалась уж совсем по-ужасному, до беспредела.

– Фригидная! Такой все мужики до фонаря, она их может куском колбасы заменить, поняла?

Нинка поняла и про колбасу, и про все остальное, поняла, что быть фригидной – это очень нехорошо и даже стыдно. И что по мере возможности от этого надо избавляться. Ей вспомнилась свадьба сестры, Борькины руки, его пыхтение и боль во всем теле, а потом боль, которая пришла вместе с пьяненьким стариком врачом, и она попыталась прояснить все эти вопросы у Натальи, но та только засмеялась:

– Эка чего боишься! Когда борщ начинают хлебать, он всегда поначалу слишком горячий, а уж потом тебя от него за уши не оторвешь! Короче сказать, живи на полную железку, меня не стесняйся, кухня эта твоя, и укорять я тебя ни в чем не буду. Молодая, так и должна жить как молодая, нечего в старухи раньше времени записываться! А с кавалера, если заведется, так и прибыток может получиться! Мне-то раньше и цветы дарили, и на таксушках возили, а в какие мы рестораны ходили, ох, черт меня дери.