– Уродская твоя любовь! Любила. Я таким не был. Я тварь, но это все ты, ты!

Нинка замолчала, он стоял, закрыв лицо руками, и стонал.

– А ну-ка на самолет, к мамке, в Минск, быстро! – сказала Нинка.

– Да? – заехидничал он. – А где деньги на самолет, где?

Нинка распахнула сумочку и, вытаскивая купюры, бросала ему в лицо.

– Тварь, тварь, – тихо повторяла она. Он повернулся и побежал от нее прочь, по дороге все дальше и дальше. Нинка села, вытянув ноги, прислонившись к дереву, и долго смотрела туда, куда побежал Игорь. Там была кромешная тьма.

Нинка сидела в зале аэропорта, ожидая своего рейса. Он откладывался. Через стекло со своей лавочки она увидела, как ко входу в зал подкатил «запорожец» и из него, неловко выкинув вперед ноги, вылезла молоденькая беременная девчонка. Ей было лет пятнадцать – не больше. Переваливаясь, как утка, она подошла к Нинкиной лавочке.

– Сумку убери, – сказала беременная Нинке и села на освободившееся место. Достала помидоры, курицу и стала все это наворачивать.

– Аппетит прямо зверский, – сказала она Нинке набитым ртом. – Ребенку столько не полезно, и я пухну, все тряпки менять придется.

– Да вы потом похудеете, – успокоила ее Нинка.

– Как же! – отрезала девчонка.

– На каком месяце? – спросила Нинка. Девчонка пожала плечами:

– Может, шесть, а может, уже и за семь.

– Что ж ты, рожать собралась, а не знаешь, когда родишь?

– Да ты представляешь? – Девчонка даже про еду забыла. – Я и не знала, когда подзалетела. Подружки говорили, пей там то, пей там се... Ну я пила, и мимо. Прилетела к сестре – у нее в Сочи все схвачено. Ни один гад делать не согласился. Поздно, говорят, не возьмем ответственность. Ну, ничего, рожу, погляжу, даже интересно: кто там – парень, девка?

– Это же такое счастье, – улыбнулась Нинка.

– На кой мне это счастье в пятнадцать годков? Я еще осчастливлюсь как-нибудь, успею.

– Так что ж ты делать-то будешь?

– В роддоме оставлю.

Нинка схватила девчонку за руки.

– Слушай, не надо не оставляй... У меня денег много...

– Долги отдавать надо, – прервала Нинку девчонка.

– Да я тебе денег-то не предлагаю. Слушай, у меня в Москве квартира, мать в деревне еще не старая. Ты роди и отдай мне ребенка. Пусть мой будет.

– И ты ему мать? – девчонка ткнула масляным пальцем Нинке в лицо.

– И я ему мать, – твердо сказала Нинка.

– А я его тебе посылкой, что ли, пришлю? – хихикнула девчонка.

– Ты где живешь?

– В Билибине. Поселок Билибино. Магаданская область, в общем.

– Ко мне поедешь. Будем жить и будем ждать. Девчонка примолкла. Потом сказала:

– Пиши расписку.

Нинка достала блокнот и ручку.

– Пиши, что не отдашь обратно Нине Ивановне Прохановой ее, то есть своего, ребенка. И подпись ставь. – Потом эта тоже Нинка аккуратно сложила расписку и засунула ее в лифчик. – В Москве у нотариуса заверим, – сказала она и добавила: – Слушай, а я курю и поддать люблю тоже... Наследственность, а?

– Это как воспитать, – сказала взрослая Нинка. – А отец-то у него симпатичный?

Маленькая Нинка пожала плечами:

– А у нас в Билибине всяких полно, и симпатичных, и так себе...

Когда они пошли на посадку, взрослая Нинка стала всех расталкивать и покрикивать:

– Не видите, мы беременные, пропустите беременных! – Она отобрала у маленькой сумку. – Тебе нельзя тяжести носить. – В салоне она заботливо пристегнула маленькую ремнями и забрала у нее курицу: – Ребенку столько не полезно, – строго сказала она. – И курить бросишь, поняла?

Потом она спокойно, расслабившись, откинулась на спинку сиденья. Теперь это был и ее живот, и ее ребенок, и забылось, казалось, все прошлое, и даже то, что было вчера с Игорем. А впереди были жизнь и покой.

По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.

Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.

– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!

– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.

– Тем более!

– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!

– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.

– Да она совсем девчонка, дура ты старая!

– Гитлер тоже вначале был ребенком.

– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.

– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.

Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.

– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!

– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.

Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.

У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.

– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?

– Значит, будет.

– Представляю, кого родит.

– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.

– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!

– Какое светопреставление?

– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.

– Что там было?

– Да СССР наш родимый приказал долго жить!

Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!

– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?