— Чаю хотите? — спросил Баграмов.

— Спасибо, Иван Петрович, не беспокойтесь. Якова матушка, тетя Маруся, нас покормила и напоила.

— Ну, я поехал, ребята. До свидания, Иван Петрович, — сказал Яков и вышел, поняв, что столь долгий расспрос не напрасен. Видно, есть у ребят серьёзное дело.

Илья и Кирюшка переглянулись.

— Ты говори, — значительно произнес Илья.

— У нас к вам, Иван Петрович, вопросы назрели, — начал Кирюшка. — Спор у нас вышел с «дядей Гришей». Да как сказать…

И Кирилл многословии, путаясь, всё-таки рассказал про знакомство с Егором Сафоновым, про его разговор о союзе социалистов-революционеров и социал-демократов.

Баграмов и сам в последнее время все нетерпеливее думал о том, что время теорий прошло и настала пора действий. Та нищета и тот произвол, какие царили здесь на заводе и в заводских поселках, толкали мысль на признание необходимости непосредственных и действенных схваток с правительством, звали к вооруженной борьбе. Видимо, срок революции приближался.

— Да, я думаю тоже, что время настало объединяться. Драться не словамл, а кровью. «Искра»… Но я считаю, что ваш Егор прав — сидят товарищи за границей и по-настоящему не ощущают они того, что творится в России… Если бы они по душам поговорили с вами, со мной, вон хоть с нашим Яковом, который был в Китае, — мы бы сказали. Мы — народ практики. Нас учила и учит русская жизнь. Есть у меня приятель один, литейщик. Он старался подобрать кружок для изучения теории — не выходит, грамоты нет… Значит, силу рабочих сначала нужно поднять на войну за свержение царя, за нормальный рабочий день, за грамотность, а тогда и теория будет. Приложится! Я согласен с вашим Егором! — сказал Баграмов.

— А Володя бы согласился, как вы думаете? — осторожно спросил Илья.

«Завоевал себе парень доверие у этих мастеровых! — с уважением подумал Иван Петрович. — Это у него не отнять, он человек душевный и вдумчивый».

— Володя? — переспросил он. — Ну что же Володя… Я думаю, у него голова осталась такая же умная, как была. Да ведь в пятом номере «Искры» тоже была статья, что всем революционерам надо объединяться, что социалисты-революционеры — это плоть от плоти социал-демократии… Я тоже считаю, что нет оснований для разных лагерей в революции. С экономистами, я так думаю, ни Володя, ни вы, ни я не пойдём!

— Значит, вы тоже считаете, что все должны быть в одной партии?! — жадно спросил Кирюшка. — Вот видишь! — не дожидаясь ответа Баграмова, воскликнул он, обращаясь к другу.

— Но я все же не понял, товарищи, в чем у вас вышел спор, — сказал доктор.

— Да, видите, спор у нас о терроре и о «стихийности» этой самой! — сказал Илья. — Егор говорит, что такой момент наступил, когда личный террор на руку революции… В том и спор! А «дядя Гриша», мой брат, — тот против!

— Надо следить за событиями, — ответил доктор. — Мы против террора, и мы его не организуем. Но и не следует в нашей литературе нападать на героев, которые убивают министров. Они ведь жизнь отдают! Мы должны каждый случай террора использовать, чтобы сеять зерно революции. Мы зажигатели революции, а не пожарный обоз, что бы лить воду на вспышки протеста. «Искра» печатается под девизом «Из искры возгорится пламя». Вот вам и ответ на вопрос о стихийности. О Зубатове слышали?

— Как же; слыхали: объединение рабочих с жандармами! — воскликнул Кирюшка.

— Мы будем выглядеть как зубатовцы, если начнём рабочих удерживать от боевых выступлений против царя и жандармов. Понятно? — спросил Баграмов.

— Да, конечно, не очень нам будут верить, — раздумчиво подтвердил Илья.

Стенные часы в комнате доктора показывали десять часов вечера.

— Спасибо, Иван Петрович, — сказал Кирюшка. — Нам надо на станцию. Извините за беспокойство.

Илья, уходя, крепко стиснул руку Баграмова.

Доктор обещал, что на следующей неделе сам заедет в город и познакомится с их студентом Егором.

Наутро ему принесли письмо Юлии. Она писала о том, что ошиблась, решив отдать себя медицине. Двери искусства открылись теперь перед ней, сверкающие огнями широкой жизни. Когда он получит письмо, она будет уже в Париже…

— В Париже?! — громко спросил Баграмов. — Зачем? Почему?

Он сложил письмо и отправился в управление завода.

— Я хотел бы уехать сегодня недели на две в Москву.

— Сегодня? Что-нибудь произошло необычайное? Не приятности? — спросил Розенблюм. — Полагаете, что Юлия Николаевна арестована? — понизил он голос.

Баграмов молча кивнул.

— Ну… пойдёмте к патрону. Я вас поддержу…

Лувен не задерживал. Положившись на опытность фельдшера, Баграмов в тот же день выехал.

Москва, Москва!

Юлия Николаевна чувствовала бы себя совсем как девочка, убежавшая из-под опеки взрослых, если бы ей не пришлось жить под строгим надзором тетки Глафиры Кирилловны, бездетной младшей сестры матери, бывшей замужем за профессором Лупягиным.

В одном из арбатских переулков они занимали подобающую званию, удобную квартиру в собственном домике профессора, в домике, пахнувшем оскуделым дворянством сороковых годов, еще не отказавшимся от ампира, но уже не нуждавшимся в танцевальных двусветных залах с хорами и в «людских» антресолях. На фронтоне сохранились следы лепного герба, на котором еще явственно выступали черты развесистого древа, и какого-то зверя, вооруженного прадедовским мечом.

При жизни профессора Платона Христофоровича Лупягина герб ни разу не обновлялся, его безнаказанно мыли дожди, лепные фигуры его выветривались в летний зной и зимние морозы, и Платон Христофорович, занятый воспитанием юношества, вспоминал о своем дворянском звании лишь тогда, когда этот вопрос вставал перед ним из какого-нибудь официального учреждения вроде паспортного бюро или университетской канцелярии.

Если бы Платона Христофоровича спросить о геральдическом значении изображенных на фронтоне его дома фигур, ой не сумел бы ответить. Он был либерал, конституционалист, вполне порядочный и честный профессор и семьянин, чем и снискал высокую честь стать мужем своей супруги.

Когда осенью на страницах реакционного листка «Гражданин» был напечатан пасквиль его издателя князя Мещерского по поводу женского образования, в котором «сиятельный» старикашка обвинял всех курсисток и студентов в развратной жизни, Платон Христофорович заявил в присутствии коллег, что он готов вызвать старого пакостника на дуэль и с удовольствием влепить пулю в его черепок, наполненный гадостью.

Кто-то тут же пошутил, что он рисковал бы забрызгать этой неблаговонной жижей платье своих секундантов.

Не говоря уже о молодежи, — скабрезной статейкой князя Мещерского были возмущены десятки русских профессоров, в том числе высокопоставленные, такие, как сенатор Герке, заслуженный профессор Петербургского университета Поссе, директор С.-Петербургских высших женских курсов Раев, а в Москве — Тимирязев, Умнов, Ключевский, Виноградов, Кирпичников…

И когда в Москве в связи с этим начались студенческие сходки, Платон Христофорович возмущался не меньше, чем учащаяся молодежь, горячился и целый вечер, сидя перед пылающим камином, читал собравшимся наизусть некрасовских «Русских женщин», прерывая чтение лишь для того, чтобы отпить несколько глотков чая и высказать негодующие восклицания по адресу князя Мещерского.

— Университет должен быть широко открыт для всех жаждущих света — для мужчин и для женщин, для русских, для малороссов, армян, евреев… Если найдутся такие — для самоедов! Пусть и они просвещаются! — в домашнем кругу горячо провозглашал профессор. — Я убеждён, что Мещерский в общем сыграл просвещению на руку. Это последний отчаянный, потому такой мерзкий, выкрик из консервативного стана…

— «Gaudeamus igitur…» — внезапно запел Платон Христофорович, поддержанный не только Юлей и Аночкой, но также и сторонницей женской эмансипации Глафирой Кирилловной, которую профессор звал нежно Глашенькой или Глазком…