«Вот и готово! — сказал себе Володя, когда ему объявили об административной высылке на три года в Сибирь. — Ну что же, в Сибири много отличных людей!» — бодрил он себя.

Он вспомнил Ульянова, с которым встретился около полутора лет назад. Ульянов ведь тоже ехал из ссылки. И однако же он был осведомлён обо всем, что творится в мире, Сибирская глушь не оторвала его от жизни страны, от важнейших событий, от книг и газет, от широких политических замыслов и планов, которые он сумел-таки осуществить…

Володе был досадно, что в первом номере «Искры», которую он первым во всем городе держал в руках, он не успел прочесть ничего, кроме нескольких столбцов, передовой статьи, правда ведущей, определяющей, но единственной из всего номера.

Конечно, ссыльные, с которыми он встретится в Сибири, станут расспрашивать о новой рабочей газете, а он ничего не сможет сказать…

Узнав об убийстве Боголепова и о покушении на Победоносцева, допрошенный по поводу беспорядков в гимназии, Шевцов уже не надеялся для себя на благополучный исход. Он ожидал, что будет выслан из города, возможно — под гласный надзор, но ссылка в Сибирь на целых три года казалась ему слишком суровым возмездием за насмешливый тон в отношении заносчивого дурака пристава и за небрежное хранение единственного экземпляра прокламации киевлян.

«Искра» в этой единственной прочитанной им статье определила профессионального революционера как воина, который должен взять штурмом враждебную крепость самодержавного государства. Воин, солдат может погибнуть в бою, может оказаться живым в руках неприятеля. Но каково бойцу, попавшему в плен, прежде чём он сделал свой первый выстрел… Именно так ощущал себя Володя.

Из жандармской попытки состряпать «дело» о гимназическом нелегальном кружке и приписать Володе руководство этим кружком ничего не вышло. Еще до своего приговора Володя узнал, что все четверо гимназистов, исключенных и арестованных за «бесчинства во время молебна», освобождены из тюрьмы и даже допущены к сдаче экзаменов экстерном за гимназический курс.

Володя ждал, что его немедля отправят этапом. Ему осточертело однообразие тюремной одиночки, хотя ему было разрешено теперь получать журналы, газеты и книги и чьей-то заботою он получал исправно. Но начальство не торопилось с его отправкой. На заявленную претензию по этому поводу ему разъяснили, что с отправкой придется ждать, пока подберется достаточный по численности этап. Объявляя это, начальник утешил его обещанием скорого свидания с родными.

И вот мать сидела с ним рядом, не за решеткою, а на «личном» свидании, на котором тюремный надзиратель присутствовал лишь «для порядка». Может быть, он должен был наблюдать, чтобы мать не передала Володе оружие или что-либо недозволенное. Во всяком случае, он не мешал разговаривать, не прислушивался к ним и даже смотрел как будто с сочувствием. Он и сам был немногим старше Володи, и, может быть, у него была мать, похожая на Володину, и этот осужденный гимназист не был для него барчуком: ведь вон у него какая простая женщина мать, значит, и гимназист «из простых», не из господ…

И надзиратель простым человеческим взглядом смотрел на слезы Прасковьи, которые щедро катились у неё по щекам и которые вытирала она время от времени длинными уголками белого в черный горошек головного платка, Володя утешал её, говоря, что в Сибири живут такие же люди, и он не пропадет между людей, станет работать, и эти три года промчатся так, что она не заметит.

Прасковья, однако, никак не могла успокоиться, продолжала настойчиво спрашивать, к кому ей идти, чтобы за него хлопотать.

— Вся в ногах изваляюсь, сапоги исцелую, господи! — уверяла она Володю.

Великих стараний стоило Володе взять с нее обещание ни у кого не валяться в ногах и не целовать никому сапоги…

Бедная мать! Она не хотела сказать, как изводил ее фельдшер, как пилил он ее за арест Володи, за то, что она не внушила сыну «благоразумных» взглядов. Но Володя и сам представил все это давным-давно, в самом начале. И теперь он видел, как осунулась и постарела за эти месяцы еще вовсе не старая его мать, как много наплакалась, натосковалась по нем, как боялась она за его предстоящую трудную участь в Сибири.

На деньги, отданные Рощиным за уроки, она купила Володе теплых носков, белья, которые казались ненужными и смешными в эти жаркие летние дни, когда даже здесь, в каменном здании, нечем было дышать. А ей уже виделись трескучие зимние морозы, сын представлялся ей дрожащим от холода и замерзающим в непроходимой тайге, полной лютых зверей. Тщетно было её утешить. Он видел — она старалась сдержать свои слезы и не могла…

— А что же ты мне про невесту молчок? — спросила она вдруг с материнским нежным укором.

— Про какую невесту? — удивился Володя.

— Про Аннушку… Ить она понимает, что мать! Сама ко мне заявилась утешить.

— Про Аннушку?! — Володя не сразу понял.

— Ну ладно, по-вашему Аночку, что ли! А я по-простому Аннушкой называю… Обещали в жандармском ей тоже свидание дать. Сердечко хорошее у неё, Володя. Как мать я тебе говорю — не ошибся ты в девушке, нет.

— Да разве она не на курсах? Вернулась? — спросил он, поняв, что Аночка назвалась невестой, чтобы получить свидание.

— Говорит, что от всей заварушки студентской и курсы прикрыли, не то что, — шепнула мать, понимая чутьем, что об этом не полагается говорить, и опасливо покосилась на надзирателя. — Боюсь, что в последний раз тебя вижу. Вот больше всего страшуся того, что ушлют и не скажут. Того и страшуся, — сквозь новые слезы твердила мать, припала к Володе и не могла оторваться.

Спустя двое суток Володю вызвали на свидание с Аночкой.

Надзиратель, опять тот же самый, отвернулся от них, стесняясь мешать их свиданию…

Аночка вполголоса, тихо рассказала Володе о Москве, о демонстрациях, о встрече с Толстым… Она сидела к нему близко, как естественно было сидеть невесте, и вдруг провела теплой, мягкой ладошкой по заросшим щекам Володи. Володя смутился, но жизнь позвала его еще более властно на волю, и оттого, что рядом была эта девушка и, слушая ее шепот, он чувствовал около уха теплоту её дыхания, и оттого, что их обоих занимали одни интересы…

Аночка прочла ему наизусть несколько строк «Песни о Буревестнике» и ухитрилась всунуть ему в карман переписанный экземпляр этого стихотворения. Они первый раз говорили на «ты», как и полагалось жениху и невесте.

— Я так по тебе соскучилась, так соскучилась, милый, так рада, что дали свидание! — говорила Аночка. — На той неделе добьюсь опять. Если откажет начальник тюрьмы, то господин Горелов устроит мне разрешение губернатора.

— Спасибо, моя дорогая, хорошая. Ты истинный друг, столько радости принесла! Как будто весна в тюрьму влетела. Спасибо, — прощаясь с ней, говорил растроганный. Володя.

Она успела ему рассказать историю Симы и Луши и что Рощин и Костя вместе с ее отцом ведут теперь все дела газеты, сообщила о мартовских и майских событиях в Питере и в Москве, о прекращении всех занятий в высших учебных заведениях, о высылке из Петербурга Фриды. И о чем только она не рассказала!

Володя вернулся в камеру, словно освеженный весенней грозой, надышавшийся лесным воздухом. Он попробовал читать книгу, но плохо усваивал ее смысл, его воображение все восстанавливало заново свидание с Аночкой, и он улыбался радостно и тепло.

«Как будто и в самом деле жених, который по ней истомился», — подумал он даже немного насмешливо. Но немного спустя Володя поймал себя на мысли о том, что уже опасается, как бы не отправили на этап, прежде чем Аночка снова добьется свидания. Прощаясь, она поцеловала его, а он сробел и почему-то не смог на её поцелуй ответить и теперь упрекал себя за мещанство и чёрствость…

Вслед за этим Володя по нескольку раз возвращался мыслями к Аночке. Она ему снилась ночами, и когда он читал переписанную ее рукой «Песню о Буревестнике», он слышал шепот и чувствовал дыхание Аночки около своего уха.