Самое интересное было для Саши опись аптеки и медицинского кабинета, в котором он поминутно спрашивал доктора о применении каждой мелочи.

До подыскания кухарки они устроились столоваться на дом к заводскому счетоводу.

Ремо и счетовод сговаривались устроить у доктора «новоселье», но Баграмов вежливо отклонил их затею, сославшись на то, что у него все не устроено, неуютно, а кроме того, в торжестве новоселья, по русским обычаям, должна принять участие и хозяйка, которая приедет домой не ранее рождества…

Розенблюм внешне отстранялся от сближения с Баграмовым.

Письма от Юли были не часты, зато она подробно писала обо всем, что видела, слышала, где бывала. Она писала, что регулярные занятия на курсах еще не начинались; впрочем, она уже стала посещать больницу на правах добровольной сестры, ей доверяли работать в перевязочной наряду с курсистками второго курса, и Юля гордилась тем, что она была более опытной и умелой, что она могла блеснуть знанием латыни и понимала больше других в рецептуре.

Её письма к Баграмову были ласковы, радостны. Она благодарила его за то, что он не таков, как другие, что он сам настоял на ее возвращении на курсы. И всюду она успевала, словно наверстывая упущенное за годы замужней Жизни в провинции.

В Баграмрве просыпалась от этих писем щемящая грусть. Ему казалось, что сам он никогда уже не покинет узкий круг заводских знакомств, что он начинает стареть, а Юля настолько ещё молода, что ей тяжело будет снова к нему возвратиться… В нем просыпалась ревность, когда она рассказывала о литературных чтениях, о новых знакомствах или даже о том, что палатный врач её похвалил и советовал ей ехать в Питер, учиться «по-настоящему»…

Иван Петрович писал ей ответные ядовитые, полные злых намеков страницы, но вместо того, чтобы их отправить, бросал в печь и садился писать сдержанные, холодные отеческие письма, буднично излагая свою заводскую жизнь и хлопоты с новым устройством…

Вместо обширного участка в десятки верст во все стороны теперь его работа сосредоточилась на вызовах в два заводских поселка — Разбойники и Балканы, расположенные поблизости один от другого, на расстоянии трех верст от больницы, на рудник, находящийся верстах в десяти от завода, по линии узкоколейки, да на заводские лесосеки, к лесорубам и углежогам. В больнице помещались главным образом травматические больные — с ожогами, ранениями и ушибами. Во время эпидемии кори Баграмову пришлось ближе соприкоснуться с семьями заводских рабочих.

Пришедшие на смену крепостникам-заводовладельцам бельгийцы полностью восприняли всё правовое наследие бывших заводчиков. Рабочие жили буквально как нищие. Вокруг стояли леса, а им нечем было топить, и они вынуждены были воровать дрова в заводских дачах; окруженные помещичьими и башкирскими пастбищами, рабочие почти не имели клока земли, чтобы выгнать скотину и заготовить корма на зимнее время. Работы в заводе недоставало на всех, и заводчане работали в очередь, по долгим неделям отбывая без заработка «гулевые» дни.

В тесных избушках, где лежали больные дети, ютились и поросенок, и овца или коза с козлятами, теленок. В спёртом воздухе избы тяжко было дышать и здоровому человеку.

— И чёрт меня знает, рабочий я или мужик, — сам не знаю! Была бы земля — пахал бы и горя не ведал. Ан у нас за один покос полтораста смен на заводе отработать положено. А где их взять?! Я и рад бы работать. Приду на завод — не нужен, иди гуляй… Друг у друга из глотки кусок вырываем. Хозяева рады, конечно, — поясняли рабочие доктору.

В этой общей тяжести голода и беспросветной нужды, казалось бы, легко сколотить для начала хоть небольшой кружок. Но первый из заводских знакомцев Баграмова — Миша Зорин — доказывал доктору, что неграмотность и темнота не позволят понять рабочим необходимость сплочения ради борьбы.

— Кабы к разгрому завода звать или на порубки леса да на захват покосов, то пошли бы все сообща, — говорил Миша. — А про прибавочную стоимость разговаривать — толку мало. Как поработаешь да придешь домой, а там восемь глоток тебя поджидают — вот тогда про прибавочную стоимость сам догадаешься, без Маркса, без Энгельса! Тут рабочий чутьем сам по Марксу толкует!

Множественность травматических случаев на заводе заставила доктора глубже задуматься о своей специальности. В больнице он оборудовал вначале лишь перевязочную. Но уже встретился случай, когда понадобилась ампутация, и нужен был и операционный стол и наркоз. Вот если бы побывать хоть недолго в большой больнице!

Баграмов сказал об этом Розенблюму, который в ответ дружески и понимающе улыбнулся.

— Скучаете без жены? — спросил он.

Баграмов смущенно почувствовал, что мысль о свидании с Юлей в самом деле играла немалую роль в его замысле, поработать с недельку в крупной больнице.

— Да нет, я серьёзно.

— Разумеется, совершенно серьёзно вы можете съездить в Москву на две недельки. Фельдшер у вас приличный?

— Неделю-другую вполне обойдётся и без меня, если, конечно, не случится ничего чрезвычайного, — неуверенно ответил Баграмов.

— Ну, сами назначьте себе эти две недели, — доброжелательно сказал Розенблюм. — Лувен на этих днях говорил, что считает вас лучшим врачом на свете, и хотел пригласить вас к себе, поговорить о своем здоровье. Пойдете к нему — сразу и сговоритесь о своей поездке…

Лувен согласился на поездку Баграмова, но затянувшаяся эпидемия кори удерживала доктора на заводе, несмотря на то, что в последнее время он получал все реже письма от Юли, и они стали как-то невнятны; она, между прочим, писала о том, что решила попробовать себя на поприще литературной переводчицы. В Россию приехал известный и модный французский писатель Гастон Люнерье. Ее познакомили с ним, и он дал для перевода свой новый роман. Юля написала, что уже перевела две главы и редактор одобрил ее работу.

После этого письма доктор получил только беглую записочку о том, чтобы он не ждал ее на каникулы, которых, в сущности, в этом году и нет, потому что нет и занятий на курсах: больше времени уходит у студентов на сходки и резолюции. Впрочем, она не бросила заниматься медициной, ходит в больницу, работает в перевязочной и даже оставалась несколько раз на ночное дежурство. Но она взяла обязательство на перевод романа, и теперь ей надо спешить…

Баграмов подумал, что хорошо бы сюрпризом явиться в Москву для встречи с Юлией Нового года. Но эпидемия не пустила его опять. И он отослал Юле поздравительное письмо.

Яков с матерью приезжали на праздник в завод, навестить Сашку и доктора. Марья с завистью осматривала больницу.

— Тут и служить — это в радость: всё чисто, всё крашено. Хорошо!

— Ну что ж, продавайте избушку — да к нам! — поощрял Баграмов.

— Изба-то всё же своя, а тут на квартеру! Не хочется мне на квартеру, Иван Петрович! Где-нибудь на Балканах сыщешь клетушку — полы земляные, дровишек нет, крыша с течью… Нет, покуда ещё погодим, — отвечала по-крестьянски осторожная Марья.

Как-то уже к концу января, поздно вечером, постучался к Баграмову Яков:

— Иван Петрович, я с городскими гостями к вам. Можно?

Гостями оказались Илья и Кирюшка. Они направились в село по старому адресу доктора, и вот Яков привел их в заводскую больницу.

— Илья понимал, что доктор не знает их, и вместо пароля сразу же передал Ивану Петровичу письмо Володи.

— А почему вы считаете, что это письмо адресовано именно мне? — спросил доктор гостей, пробежав глазами обращение: «Дорогой Иван Петрович!»

— Константин Константинович нам подсказал, какому Ивану Петровичу мог Володя послать записочку.

— А почему Константин Константинович поручил её вам? — продолжал Баграмов.

— Она была вложена в письмо, которое Володя прислал моему брату. А мой брат — «дядя Гриша», — может, слышали от Володи такое название? — спросил Илья.

— А Константина Константиновича откуда вы знаете? — не ответив на вопрос, продолжал доктор.

— Ну, господина Коростелева мы часто встречаем, Иван Петрович. Он, бывает, заходит к нам вечерком, — сказал Кирюшка.