Через полчаса после того, как Оленев расположился в гостинице, к нему в номер постучал антрепренер драматической труппы, который раньше уже с ним встречался где-то на перепутьях между губернскими сценами.

— Черт знает что! Звоню, звоню — коридорного нет! Спустись-ка, голубчик, закажи коньяку получше в буфете. Да вели явиться официанту, — не здороваясь, с места бросил Оленев антрепренеру.

Тот послушно помчался.

Когда антрепренер вернулся из ресторана и они заказали обед на двоих, Оленев сказал, не дожидаясь предложения:

— Нет, играть я тут не собираюсь. Ведь здесь и театра нет! Я — отдохнуть на недельку от кумыса, а потом собираюсь в Нижний, там ждут…

— Да как же так здесь не играть?! У меня ведь труппа! И, надо сказать, неплохая… Вы бы довольны остались…

— Ну, труппу твою я уж знаю. Какие-нибудь убеглые гимназисты. Да тут и подмостков-то нет приличных!

— А в купеческом! Я осмотрел. Ничего! Декорации есть…

— Декорации — ерунда. Я могу и Отелло читать во фраке.

— «Отелло»?! Отлично все в труппе знают! — умоляюще подхватил гость.

— А «Лира»?

— И «Лира», и «Минина»…

— Брось! — оборвал знаменитый трагик. — Есть одна штука: новая драма — «Раскольников», по Достоевскому. Из «Преступления и наказания» один писатель составил. Щекспировой силищи вещь! — упоенно воскликнул Оленев. — Хочу с этой пьесой покорить всю Россию. На кумысе поработал. Пробовать надо…

— В недельку для вас приготовимся.

— Неделю — много. Три дня! — решительно задал трагик.

Антрепренер уже ликовал.

— А рольки расписаны?

Оленев молча полез в саквояж и выбросил пачку скатанных в трубку тетрадок.

Через час антрепренер труппы выбежал из гостиницы, вскочил на извозчика и помчался заказывать новые афиши.

Были объявлены «Отелло», «Король Лир» и «Раскольников», на которого учащимся средних учебных заведений до седьмых классов вход не разрешался, — это делало спектакль особенно заманчивым.

Публика не обманулась в ожиданиях. И Саламатин, разумеется, не понес убытков.

Знаменитый трагик, должно быть, действительно много дней в своем степном уединении, в кумысолечебнице, работал над ролью. Он «пробовал» на публике своего Родиона Раскольникова и пробовал с такой силой; что зрители не замечали беспомощной растерянности всей прочей труппы, в которой только следователь Порфирий успел заучить свой текст…

Знаменитого артиста напрасно вызывали овациями. Он так и не вышел после спектакля. Автор театрального репортажа доктор Зотов написал после первого спектакля, что он повидался с артистом в гостинице и тот ему объяснил:

— Во время спектакля я уже не артист Оленев. Я — убийца Раскольников. Кто понял на сцене мои страдания, тот не может потребовать от меня поклонов и улыбок. Разве можно требовать, чтобы Отелло, который только, что задушил возлюбленную невинность и сам закололся, встал бы из мертвых и вышел с улыбкой к публике? Пошлый обыватель этого хочет, чтобы разрушить веру в трагедию, чтобы успокоить себя, что всё произошло «понарошке». Моё же дело — изобразить, что трагедия — это правда жизни. Потому в разрушении трагедии я не участник…

Оленев сыграл Отелло и короля Лира. Но все хотели повторения «Раскольникова».

По требованию публики «Раскольникова» дали ещё два раза.

Антрепренер уговаривал Оленева задержаться ещё, предлагая ему шестьдесят процентов чистого сбора.

Но Оленев встретил антрепренера хмельной и тяжёлый.

— Ты подумай, как это мыслимо! — возразил он. — Раскольников один разрубил — и то сколько мук! А я что ни вечер — убийца! Я ведь вправду кого-нибудь тут топором… Хоть тебя, для пробы. — И артист показал антрепренеру топорище, торчавшее у него из-под подушки.

Антрепренер оробел и отступил. Но при этом он договорился с Оленевым, что о дне его отъезда не будет объявлено. И публика раскупила все билеты на объявленные спектакли — «Каширская старина», «Разбойники» и на мелодраму «Благословение матери».

— Когда же ещё «Раскольников»? — спрашивали у кассира, который был по совместительству и суфлером.

— Михаила Созонтыч отдыха пожелали от такого спектакля. Переживают сильно: после «Раскольникова» каждый раз десять фунтов теряют в весе? Как отдохнет, вот тогда может снова, — объяснял суфлер публике.

Когда же обнаружилось, что Оленев уехал в Нижний, труппа тотчас померкла. Публика уже не покупала билетов, и, боясь банкротства, артисты покинули город.

Спектакли Оленева взволновали умы и чувства горожан, как могла взволновать действительная кровавая драма, случившаяся у всех на глазах… Во всех домах и даже за карточными столами опустевшего клуба говорили об игре Оленева. Роман Достоевского немыслимо было получить в библиотеке. Лежавший годами у двух базарных букинистов, Достоевский был быстро раскуплен…

Аркадий Гаврилыч Горелов испросил у губернатора разрешения организовать лекцию и диспут на тему: «Преступление и наказание» Достоевского».

Билеты на лекцию были распроданы в пользу городской психиатрической больницы, главный врач которой был объявлен оппонентом Горелова. Кроме того, должен был выступить студент-филолог, сын местного крупного лесоторговца Сафонова.

— Просвещение двадцатого века! — гордо говорили в городе. — Саламатина сын электростанцию и театр строит, газеты издает. Сафонова молодой сынок, студентик, в диспуте с кафедры выступает! Купцы на Европу глядят, идут на смену дворянству.

Костя Коростелев занес в корректорскую типографии билет для Луши. Сима тоже купила билеты для Лущи, а также для Наташи и Любы, которые, увлеченные спектаклем Оленева, впервые прочли знаменитый роман Достоевского. Один билет оказался лишним. Уговорили пойти Илью.

Публика собралась в городском саду, в помещении летнего городского танцевального зала, где по временам приезжие гастролеры давали концерты да изредка устраивались любительские благотворительные спектакли.

В зал набились студенты, гимназисты старших классов, учителя, разных ведомств чиновники с барышнями и дамами, адвокаты, врачи и та разношерстная публика, которая не могла быть отнесена ни к интеллигенции, ни к рабочему населению города, — словом, все те, кто успел попасть на гастроли Оленева и был захвачен удивительным исполнением роли Раскольникова.

Против обычая, у ворот городского сада и у самого входа в помещение стоял усиленный наряд городовых. Публика удивленно оглядывала их, отпуская насмешливые замечания.

На председательское место, на возвышение для оркестра, с довольным выражением поглаживая бородку, вошел Виктор Сергеевич Рощин. Подойдя к столу, он сразу вынул из кармана бумажный свёрток и, бережно развернув, поставил на стол серебряный колокольчик, который удивительно мелодично звякнул.

— Да-да…действие первое, явление первое: вхо…входит Иисус Христос во фраке и с кол…локольчиком! — громко объявил Константин Константинович Коростелев окружающим.

Фраза Коростелева полетела из уст в уста. Важные молодые люди — распорядители с белыми бантами строго зашикали, умиротворяя неуместный порыв веселья.

Горелов в черном фраке, задумчиво расправляя свои щегольские усы, поднялся на кафедру и устремил на публику взгляд, призывающий ко вниманию.

— Кабы вместо этого усача да ещё раз Михаила Оленев вышел бы… — прошептала Наташа на ухо Любке.

На девушек строго взглянули соседи.

— Не понимаю, чего здесь нужно подобным девицам, — громко сказала пожилая дама в пенсне, обращаясь к мужу-чиновнику.

— Бог с ними, Варенька, тихие девушки, что ты! — умиротворенно остановил тот.

Горелов заговорил плавно и мерно о высокой роли гениального сердцеведа Федора Михайловича Достоевского, который учил видеть сложный психологический путь и невыносимые душевные муки человека, преступившего божеские и человеческие законы.

— Карательная деятельность государства в художественных произведениях Достоевского предстала перед вдумчивыми судебными деятелями в совершенно новом свете, как ищущая серьезного разрешения ряда требовательных вопросов, — говорил Горелов. — Перед нами, судебными деятелями, Достоевский блестяще представил различие между предумышленней и простой умышленностью преступления, а от признания этого различия так много зависит в дальнейшей участи того, кому случилось несчастье впасть в преступление и оказаться перед лицом суда. Гуманность великого сердцеведа Федора Михайловича Достоевского обращает внимание судей и заседателей на тщательную оценку того, что мы называем доказательствами, из которых, как из отдельных камешков, складывается мозаичная картина преступного деяния.