И вышел, приволакивая хромую ногу. Хозяйке поклонился, на Странника кинул испепеляющий взгляд – и вышел. За ним покинули гостиную еще несколько человек.

Не хорошо, а ужасно, поняла Верейская. Это скандал!

Но, с другой стороны, ушедших было совсем немного. Прочие остались. И потом, скандал скандалу рознь. Завтра о рауте будет говорить весь Петербург…

В общем, ее светлость растерялась.

А Фанни тронула хама за рукав, успокоительно сказала:

– Дрянные все ушли, не выдержали вашего присутствия. Остались одни хорошие. Про хозяйку я вам рассказывала. Лидия Верейская, из немецкого плена бежала.

Кошмарный мужик оскалил коричневые, гнилые зубы.

– Ну поди, шустрая. Благословлю.

И протянул Лидии Сергеевне руку – для поцелуя.

Это уж было too much.[10] Колебания хозяйки разрешились.

Верейская взяла золотое пенсне, что висело у нее на груди, с намеренной неспешностью рассмотрела через стеклышко волосатую кисть, потом так же демонстративно, как насекомое под микроскопом, изучила физиономию Странника. Поджала губы.

– Я всегда рада видеть тебя, милая Фанни. С кем бы ты ни пришла. Надеюсь, ты не позволишь Григорию Ефимовичу скучать.

Вот это правильная линия поведения! В общение с мужланом не вступать, но не лишать гостей экзотического зрелища.

Она отошла, изобразив для своих страдальческую гримасу: мол, что тут поделаешь?

– Гордая да глупая, – громко сказал у ней за спиной Странник. – А сказано: гордые низринутся. Жалко ее. Потопнет через свою глупость.

Божья корова заискивающим голосом ответила:

– Простите ее, отец. Помолитесь за нее.

Потом произошло нечто из ряда вон выходящее – Верейская поняла по вытянувшимся лицам.

Обернулась.

Экзальтированная идиотка Фанни стояла перед мужиком на коленях и жадно целовала грубую лапу, которой пренебрегла Лидия Сергеевна.

Молодой Корф, кавалергард, с которым некоторое время назад беседовал Эмиль, стуча каблуками, кинулся к дверям.

– Поздравляю, господа! – фыркнул он. – Рюриковна перед мужиком ползает!

За ним (правда, попрощавшись с хозяйкой и сославшись на обстоятельства) ушли еще две пары. На этом исход, слава Богу, вроде бы прекратился.

Прерванные разговоры возобновились, все снова разделились на группки. Однако втихомолку поглядывали на возмутителя спокойствия.

Тот, правда, стал вести себя пристойнее. Оказалось, что с некоторыми из гостей он знаком. С кем-то перекинулся словами, лейб-медику низко поклонился. Лидия Сергеевна начала было успокаиваться – да рано.

С подноса, уставленного «кок-тейлами», Странник взял бокал, понюхал, пригубил – кажется, понравилось. Без остановки, один за другим, осушил четыре. Крякнул, вытер мокрые губы бородой.

Это бы еще ладно. Но здесь на глаза «странному человеку» попала картина с обнаженной наядой (очень недурной Фрагонар, купленный покойным князем на Парижском салоне девяносто девятого года). Осмотрев стати чудесной нимфы, мужик покрутил головой и со словами «эк, бесстыжая» харкнул на пол – обильней и гуще, чем в первый раз.

– Боже, что делать? – Княгиня жалобно оглянулась на хмурого Базарова – очевидно, Эмиля тоже расстроил скандальный визитер. – Этот субъект губит мне раут!

– Дело поправимое, – симпатично окая, ответил Емельян Иванович.

И направился прямо к Страннику.

– Эй, дядя, ты тут не форси, комедию не ломай. В избе у себя тоже на пол плюешь?

Тон был суровый, взгляд грозный.

Глаза у «дяди» метнули серо-голубое пламя. Преувеличенно переполошившись, он несколько раз поклонился сердитому господину в ноги.

– Прости, барин, прости мужика дремучего. Необычные мы к обчеству. Твоя правда. Сам нагадил – сам подберу.

Да бухнулся, шут, на коленки и давай бородой своей паркет подтирать. К Страннику бросилась княгиня Зарубина, тоже на пол:

– Отец Григорий! Оставьте! Они все волоса вашего не стоят! Дайте я, я!

В общем, кошмар и ужас. Базаров, на что решительный человек, и то отступил, рукой махнул.

Безобразная сцена затягивалась: Странник всё ерзал на карачках, Фанни хватала его за плечи и плакала. Все разговоры в гостиной оборвались.

Тогда вперед вышел Вольдемар Жуковский, отстранил Эмиля.

– Позвольте-ка. С ним по-другому надо… – Встал над юродивым – и тихо: – Ты меня знаешь?

Тот поглядел снизу вверх, весь сжался.

– Кто тебя не знает… Ты Жуковский-енарал, всем врагам гроза.

Шеф жандармов слегка наклонился:

– Смотри, прохиндей, не зарывайся. Я рапорт государю про твои художества подал, знаешь?

– Знаю, батюшка… Клеветы на меня возвели зложелатели мои… Неправды… А ты им поверил… То-то папа на меня возгневался, другу неделю не допущает…

– Государь тебе не «папа»! – Генерал выпятил бульдожью челюсть. – Гляди, Григорий, шугану – до Чукотки лететь будешь. А ну вон отсюда!

Хотел «странный человек» подняться, но ноги его не держали. То ли перетрусил, то ли еще что, но вдруг его начала колотить дрожь. Глаза выкатились из орбит, губы зашлепали, из них полезла пена.

Дико завертев шеей, он замахал руками, будто крыльями, опрокинулся на спину, изогнулся дугой, стал извиваться в корчах.

Закричали дамы, взвыла Зарубина:

– Что вы натворили, изверг! У него припадок!

– А-а-а-а! – сипел Странник. – Страшно! Пустить меня, пустить! Лечу! Лечу-у! Куды лечу?

Жуковский страдальчески сморщился.

– Доктора надо…

Вперед протискивался медицинский генерал.

– Господа, позвольте… У меня всегда с собой саквояж. Инъекцию нужно.

Вышел.

А Странник бился затылком о паркет, отталкивал кого-то невидимого:

– Бес! Беса вижу! Уйди, уйди, не замай!

Лакеи хватали его за плечи.

Быстрым шагом вернулся профессор, в руке блестел шприц.

– Крепче держите.

Почти сразу после укола судороги стали слабее.

На белом лице припадочного появилась благостная улыбка.

– Свет, свет пошел… Благодать… – Он открыл поразительно ясные, наполненные светом глаза и ласково посмотрел вокруг. – Спаси вас Бог, милые, спасибо, хорошие…

Больного посадили на стул. Зарубина вытирала ему губы, что-то нашептывала, но Странник отыскал взглядом Жуковского.

– Вижу твою душу, енарал, – сказал Григорий звонким, не таким, как прежде, голосом. – Сильненькая, одним куском. Большой бес тебе ништо. Малого беса бойся. Слышь, енарал? Малый бес тебя сшибет! Сторожись!

Генерал на мужика уже не гневался. Поглядывал с жалостью и удивлением.

– Да ты, брат, психический. Тебя не в Чукотку, тебя в лечебницу надо. Господа, я велю отвезти его домой. Ротмистр!

Рядом, тут как тут, вырос адъютант.

– Позовите двоих из охраны. Пусть этого отвезут на автомобиле сопровождения. Он живет… – Жуковский потер лоб, вспоминая адрес.

– На Гороховой, я знаю, – кивнул офицер. – Сию минуту, ваше превосходительство.

Фон Теофельс спустился вместе с адъютантом. Не для чего-нибудь, а просто – остудить разгоряченный лоб.

От разочарования, от ощущения собственного бессилия дрожали руки и путались мысли. Хуже всего был привкус во рту – отвратительная, ненавистная горечь поражения.

Неужто полное фиаско?

Вдоль набережной под мягким вечерним снежком выстроилась вереница машин (люди круга княгини Верейской перестали ездить в конных экипажах, едва августейшее семейство пересело из карет в «делоне-бельвили»).

Ротмистр подбежал к двум авто, «мерседесу» и полугрузовому «дитриху», стоявшим у самого подъезда, прямо на тротуаре. Там сидела охрана, изрядная, но Зеппа она не заинтересовала. Покушаться на жизнь генерала Жуковского, как он сам объяснил начальству, смысла не имело.

Патриотичный «руссобалт» славного сибиряка Базарова сиял лакированными боками. Когда Зепп приблизился, из кабины выскочила женская фигура. Пригнувшись, просеменила мимо. Это была горничная Зина.