Даже неэтичный, но довольно актуальный в Италии вопрос, что случится с фирмой после его смерти, привел к величественному ответу: «Я не беспокоюсь о том, что будет после меня».

Несмотря на это, он был вполне готов броситься в огонь и декламировать речи, достойные д'Аннунцио.[10] Когда необходимо было мотивировать коллектив, в так называемых годовых выступлениях, речь шла о клятве на верность и о силе труда, с которыми придет победа.

Частью легенды был также его отказ посещать гонки, и вообще покидать местность Модена/Маранелло, за редчайшими исключениями. Поскольку он еще и принимал не так много гостей, то находился в собственном изолированном мире, в котором был полностью зависим от информации своих лакеев и газетных сообщений. Действительно объективно, хладнокровно рассказывать о Феррари в Италии просто не принято. Из индивидуальных эмоций и целей различных лобби, возникали тирады из типографской краски, которые уже стоили головы многим зависимым от Ferrari людям. Энцо Феррари никогда не был в состоянии фильтровать эти сообщения по содержанию в них истины и по их намерениям. Поэтому его гонщики, начальники служб команды и механики долговременно находились под давлением прессы — с тем конечным эффектом, что почти ни один трудовой договор не оканчивался в нормальных, спокойных обстоятельствах. Все время были «казино», от Фанхио до Альборето.

Если бы те эмоции, с которыми у Феррари приводились в движение спорт и бизнес, были обращены в нужном направлении, то возникли бы замечательные возможности. Прежде всего, связанные с техническим оснащением и тестовой трассой Фиорано. Она находится на расстоянии всего лишь нескольких сотен метров от производственных площадей в Маранелло и всегда в распоряжении. Ни у одной команды Формулы 1 нет подобного комплекса.

Если Клей Регаццони и я проводили тесты, Коммендаторе почти всегда появлялся в Фиорано. Там он часто сидел весь день, обычно читая газету. Он был невероятным любителем читать газеты. Казалось, что шум его гоночных машин являлся фоном, который был ему полезен. Часто он оставался и после обеда и ел в маленьком ресторане, который там оборудовали по его распоряжению. Он всегда был в курсе, что испытывалось на тестах — передняя подвеска или выхлоп. Что бы ни было, он всегда требовал постоянной информации. В общем, смысла в этом не было, поскольку он не предлагал технических решений. Несмотря на это, каждое принятие решения проходило иерархический путь наверх к боссу и оттуда вниз — к механикам, менеджерам или гонщикам. При этом было очень важно непосредственно общаться с Феррари и противостоять влиянию его лакеев и информаторов. В конце концов, он же имел только «отполированную» информацию извне, зависящую от личности передававшего. Техника — держать старика всегда счастливым — часто была важнее, чем собственно техника. Он не был хорошим добродушным дядюшкой, он был господином, и его гнева боялись.

В каждый день тестов я искал контакта с шефом, и если его не было в Фиорано, то я ехал на фабрику и шел прямиком, без доклада, в его комнату. Вежливый стук, «Войдите», и вот я оказывался в этом знаменитом гроте, со строгими темно-синими стенами и изображением умершего сына напротив письменного стола. Этот прямой доступ, на который больше никто не осмеливался, но который старик охотно принимал, облегчал мою жизнь в Ferrari и, несомненно, продвинул нас вперед в техническом отношении. Я смог приобрести влияние на Форгьери и поддерживать мотивацию к долгосрочным дальнейшим разработкам.

Лука Монтеземоло, совсем молодой гоночный директор, хоть и был явным протеже клана Аньелли,[11] тем не менее, хорош для этой работы. Его происхождение давало ему устойчивое положение в среде внутренних интриг, так что он действительно мог сосредоточиться на прагматичной работе. А это для гоночного директора Ferrari — уже прекрасный результат. Я сразу и не припомню никого ни до него, ни после, кому бы это удавалось.

Картина динамичной, стремящейся вперед и вполне гармоничной команды чудесным образом приобретала целостность благодаря Клею Регаццони. Для меня он был идеалом коллеги по команде — хотя и сильным, но не настолько, чтобы в команде летели пух и перья. Позиции расставились автоматически с течением времени. В личном плане я отлично уживался с ним, он постоянно спешил. В Италии он пользовался репутацией хвастуна и героя-любовника, в его обществе никогда не было скучно. У меня никогда больше не появлялось партнера по команде, с которым я частным образом проводил бы столько времени вместе. Он был искренним и прямолинейным, его эмоции можно было читать прямо на лице. И если ему что-то было не по нраву, он сразу говорил. Правда, я должен признаться, из-за оси «Лауда-Монтеземоло» он, конечно, был несколько оттеснен в сторону.

Мы могли бы стать чемпионами мира уже в 1974 году. Сначала я упустил все свои шансы, потом в финальной борьбе на двух заключительных заокеанских Гран-при Регаццони подвела техника. Чемпионом стал Фиттипальди на McLaren.

В 1975 году появилось чудо — Ferrari 312T, мчащийся памятник Форгьери, жемчужина среди гоночных автомобилей. Начиная с Монако, я контролировал ситуацию, последовала золотая серия — Монако, Цольдер, Андерсторп, победа в Ле-Кастелле и в довесок, когда я уже был чемпионом, еще и в Уоткинс Глене.

Моя жизнь переменилась в кратчайшее время во всех отношениях. Самое большое отличие популярность придавала внешне. Уже обеих побед 74 года (Испания, Бельгия) было достаточно, чтобы каждый в Австрии узнавал слово Niki, немцы меня некоторым образом усыновили, а итальянцы перемножали Лауду на Феррари. С самого начала, когда пошла известность, она мало что для меня значила, и изменила меня разве что в том отношении, что я пытался в частной жизни все больше и больше уйти в «заповедник» — очень узкий круг друзей, строго определенные рестораны, больше оставаться дома. Новая любовь — полеты — хорошо подходила к этому. То, что поначалу интересовало меня только как техническая задача, приобрело и практическое значение. Небольшой собственный самолет мог бы намного сократить, по крайней мере, маршрут Зальцбург — Модена — Зальцбург. Я начал брать уроки и купил Cessna Golden Eagle, для полетов на котором я вначале нанял летчика. Так или иначе, я мог себе это позволить, зарплата в Ferrari была грандиозной по сравнению с моей прежней ситуацией (а по сегодняшним меркам — смехотворной). И за выступления в кузовных гонках на BMW-Alpina я получал приличные гонорары.

Между Мариэллой и мной отношения не были больше фантастическими. Я не мог бы определить какую-то особенную причину, просто так случилось. Несмотря на это, мы хотели выехать из крошечного жилища и планировали строить дом в красивом месте в районе Зальцбурга, в общине Хоф, между озером Фушль и Тальгау, всего лишь в десяти минутах на машине от аэропорта Зальцбурга. Мариэлла взяла на себя переговоры с архитектором.

Однажды летом 1975 года Курд Юргенс[12] устраивал вечеринку в своем зальцбургском доме. Подобным делам я тогда придавал так же мало значения, как и сегодня, но как-то получилось, что мы с Мариэллой пошли туда. Караян[13] был там и говорил со мной об автомобилях. Курд Юргенс был очень радушен, и все оказалось приятнее, чем можно было ожидать. Я обратил внимание на молодую даму, по-настоящему бойкую и привлекательную. Ее волосы глубокого коричневого оттенка особенно хорошо смотрелись на фоне белого платья. В один из моментов она оказалась в моей близости, присела и коснулась моего колена. Никто из нас ничего не знал о другом, но как-то само собой оказалось, что она обратилась ко мне «на ты»: «Что ты хочешь выпить?»

— «Воды», — сказал я, и она принесла мне стакан. Открытость, с какой она ко мне обратилась, и теплота ее образа и голоса понравились мне, и я спросил кого-то, кто она такая. Марлен, подруга Курда Юргенса. Ах, значит, хозяйка приема. Это было все, что случилось в тот день.