– Козел ты старый, – пробормотал я ему.
Он даже не моргнул.
Наконец я закрыл глаза и попробовал заснуть, время от времени посматривая на светловолосую голову, что виднелась впереди. Потом свет вырубили.
Когда я проснулся, уже брезжило. Старик пока что спал, и я перегнулся к иллюминатору. В нескольких тысячах футах под нами океан был темно-синим и спокойным, как озеро. Впереди виднелся остров, ярко-зеленый в рассветном солнце. Вдоль его кромки шла полоска пляжей, а вглубь тянулись бурые болота. Самолет пошел на снижение, и стюардесса велела пристегнуть ремни безопасности.
Через несколько минут мы пронеслись поверх пальмовых деревьев и подрулили к большому терминалу. Я решил оставаться в кресле, пока мимо не пройдет та девушка; тогда я бы встал и пошел рядом с ней по летному полю. А поскольку, кроме нас двоих, белых людей на борту не было, то и выглядело бы это вполне естественно.
Народ уже стоял, болтал и смеялся, поджидая, пока стюардесса откроет выход. Тут старец вдруг вскочил и попытался пролезть прямо по моим коленкам как собака. Не думая, я отшвырнул его назад к окну, и он приложился с тяжелым глухим звуком, от которого все притихли. Не желая угомониться, он вновь попытался пролезть по мне, издавая истерические крики на испанском.
– Ты! Психованный старый ублюдок! – заорал я, отталкивая его одной рукой, а вторую протягивая за пишмашинкой. Дверь уже открыли, и пассажиры струились наружу. Мимо прошла та девушка, и я улыбнулся ей, придерживая старца пришпиленным к окну, чтобы я смог вылезти в проход. Он же устроил такое представление своими воплями и размахиванием руками, что я испытал искушение перетянуть его ремнем за горло.
Тут появилась стюардесса, а за ней по пятам и второй пилот, который потребовал объяснить, чем я тут занимаюсь.
– Он этого старика избивает прямо с вылета из Нью-Йорка, – заявила стюардесса. – Садист, наверное.
Они задержали меня минут на десять, и поначалу я даже думал, что закончится все арестом. Я попробовал рассказать, в чем дело, но был таким измотанным и обескураженным, что то и дело сивался. Когда же меня наконец отпустили, я удрал с борта как преступник, моргая и истекая потом под солнцем, пока шел по летному полю к залу выдачи багажа.
Там было полно пуэрториканцев, а девушка как сквозь землю провалилась. Сейчас надежда ее увидеть иссякла вконец, да и не испытывал я оптимизма насчет будущих перспектив. Мало найдется девушек, которые благосклонно отнесутся к типам вроде меня, сущим насильникам, любящим издеваться над престарелыми. Я припомнил то выражение, с каким она меня разглядывала, пока я прижимал старца к иллюминатору. Бр-р… Тогда я решил перекусить, а багаж забрать попозже.
Сан-хуанский аэропорт – элегантное модерновое сооружение, полное ярких красок, загорелых людей и латиноамериканских ритмов, гремевших из динамиков, что были развешены на голых стальных фермах под потолком. Я поднялся по длинной эстакаде, с пишмашинкой и пиджаком в одной руке и маленьким кожаным портфелем – в другой. Указатели привели меня к еще одной эстакаде, а затем и к кафе. Входя внутрь, я в зеркале мельком увидел себя самого: неряшливого замарашку, бледного бродягу с красными глазами.
Поверх моего неопрятного внешнего вида витал перегар. Эль сидел в пищеводе как комок прогорклого масла. Стараясь не дышать на людей, я сел за стойку и заказал ананас ломтиками.
За окном в раннем солнце сияло летное поле, а еще дальше между мной и океаном стояли плотные пальмовые джунгли. В нескольких милях мористее на фоне горизонта медленно шла парусная лодка. Я уставился туда на несколько минут, даже в транс впал. Все такое мирное, да, мирное и пышущее жаром. Потянуло уйти к пальмам и уснуть; запастись кусочками ананаса и забрести в джунгли, чтобы там забыться.
Вместо этого я заказал еще кофе и вновь прочитал ту телеграмму, что получил вместе с авиабилетом. В ней говорилось, что за мной забронирован номер в гостинице «Кондадо-Бич».
Не было еще семи утра, но в кафе царила давка.
За столиками под панорамным окном сидели группы мужчин, потягивали белесое пойло и энергично разговаривали. Кое-кто в деловых костюмах, хотя на большинстве было нечто вроде местной униформы: солнечные очки в толстой оправе, лоснящиеся темные брюки и белые сорочки с короткими рукавами.
С разных сторон до меня доносились обрывки разговоров: «…дешевых углов с видом на море не осталось… э-э, здесь вам не Монтего, господа… ничего, этого добра у него навалом, надо только… на мази, но лучше не тянуть, пока Кастро со своей бандой не сунулся в…»
Минут через десять такого суфлерства я начал подозревать, что попал в притон для «деловых». Большинство из них вроде поджидали восьмичасового рейса из Майами, который – насколько я смог уяснить из разговоров – будет трещать по швам из-за набившихся на него архитекторов, консультантов, нудистов и мафиози, дающих деру с Кубы.
Их голоса начинали действовать на нервы. Не то чтобы у меня имелся повод держать зуб на «деловых», во всяком случае обоснованный, нет… мне омерзителен сам акт купли-продажи. Так и тянет врезать какому-нибудь коммивояжеру по морде, чтоб до хруста, до багровых «очков» вокруг глаз…
Как только я начал прислушиваться хотя бы вполуха, все остальное отошло на второй план. В результате ощущение ленивой истомы пропало, а потом я так разозлился, что махнул остатки кофе и убрался прочь.
Багажный зал был пуст. Я отыскал свои два баула и нанял носильщика до такси. Пока мы шли, он всю дорогу дарил мне неувядающую улыбку и раз за разом повторял: «Si, Puerto Rico esta bueno… ah, si, muy bueno… mucho ha-ha, si…»[6].
В такси я откинулся на спинку сиденья и раскурил небольшую сигару, купленную в кафе. Сейчас я себя чувствовал куда лучше, мне было тепло, уютно – и абсолютно вольготно. Мимо проносились пальмы, пухлое солнце палило асфальт впереди, а на меня накатило чувство, которого я не испытывал с тех первых месяцев, что провел в Европе: смесь из неведения и неукротимой свободы – «да плевать я на все хотел!», – эдакая уверенность, которая нападает, когда поднимается свежий ветер и человек делает первый шаг на той прямой, что ведет к неизведанному горизонту.
Машина мчалась по четырехполосной автостраде. По обеим сторонам тянулся обширный комплекс желтых жилых кварталов, прорезанных высокими противоураганными стенками. Через несколько минут мы миновали что-то вроде нового жилого района, застроенного одинаковыми розовыми и голубыми домишками. На въезде располагался рекламный щит, сообщавший всем путешественникам, что они-де оказались на территории пригородного поселка «Эль Хиппо Урбанизасьон». В нескольких ярдах от щита стоял крошечный сарай, сделанный из пальмовых веток, листьев и расплющенных кусков жести, а рядом с ним – столбик с намалеванной от руки табличкой «Сосо Frio»[7]. Облокотившись на доску-прилавок, из сарая выглядывал мальчишка лет тринадцати и пялился на проносившиеся машины.
Появиться полупьяным в заграничном городе – порядочная встряска для нервов. Такое чувство, будто что-то не так, никак не получается освоиться. Поэтому, добравшись до гостиницы, я первым делом лег спать. Проснулся в половине пятого, голодный, грязный и не вполне в своей тарелке. Вышел на балкончик и уставился на пляж. Подо мной, в набегающем прибое, плескалась толпа женщин, детей и пузатых мужиков. Справа стояла еще одна гостиница, а за ней другая – и перед каждой был свой переполненный пляж.
Я принял душ, затем спустился на террасу. Ресторан оказался закрыт, так что я попытал счастья в баре. Судя по всему, его перенесли сюда нетронутым прямо с горнолыжного курорта в Аппалачах. Я проторчал там два часа за выпивкой с орешками, разглядывая океан. В баре сидело еще с дюжину человек. Мужчины напоминали больных мексиканцев, с усами ниточкой и в шелковых костюмах, отливавших пластиковым глянцем. Большинство женщин были американками – хрупкие, в годах, и все до единой в коктейльных платьях с короткими рукавами, которые облегали их как резиновые.
