Коль скоро газета функционировала в качестве расчетной палаты для всякого писаки, горе-фотографа и полуграмотного мошенника, заброшенного судьбой в Пуэрто-Рико, Ал решил извлечь не вполне очевидную выгоду и от этого направления бизнеса. Ящичек под кассовым аппаратом был вечно набит неоплаченными счетами и письмами со всего света, заверявшими «погасить долг в близком будущем». Бродячие журналисты – народец жуковатый и любит «кинуть», к тому же солидный непогашенный счет за барные посиделки может смотреться модным бременем в глазах тех, кто путешествует по этому неприкаянному миру.

Собутыльников в те времена хватало с избытком. Такие знакомства длились недолго, зато народ валил толпой. Я их именую бродячими журналистами, потому как не получается подобрать иного, столь же удачного термина. И каждый из них – уникум в своем роде. Профессиональные извращенцы, хотя отдельные их черты были общими. Они зависели – по большей части по привычке – от журналов и газет, приносивших подавляющую часть средств к существованию; их жизни были «заточены» под сомнительные шансы и внезапные перемещения; и еще они не знали верности какому бы то ни было флагу, а из всех валют ценили только удачу да связи.

В кое-ком имелось больше от журналиста, нежели от бродяги, другие были скорее бродягами, чем журналистами, но все они – с небольшими, впрочем, исключениями – работали внештатниками, фрилансерами и почти что «нашими зарубежными корреспондентами», которые, в силу той или иной причины, обретались на далеком расстоянии от журналистского истеблишмента. Их не назовешь усердными дятлами или ура-патриотическими попугаями, что заполняли собой штат рутинерских газет и еженедельников империи Люса[5]. Не того полета птички.

В тихой гавани Пуэрто-Рико штаты «Дейли ньюс» были укомплектованы толпой из сварливых, кочующих особей. Перемещались они наобум, носимые ветрами слухов и стечений обстоятельств, что овевали Европу, Латинскую Америку и Дальний Восток, – словом, всюду, где имелись англоязычные газеты. Они вечно скакали из одного издания в другое, постоянно держа ушки на макушке на предмет пресловутого «великого шанса», классного репортажа, а то и просто высматривали себе богатую наследницу или аппетитное местечко с работой в духе «не бей лежачего» – на том конце следующего по счету авиабилета.

В каком-то смысле я был одним из них – более компетентный, да и психически более устойчивый, чем многие представители журналистской шатии-братии; безработица редко выпадала на мою долю. Порой я трудился на три газеты сразу. Кропал рекламки для новых казино и боулинг-клубов; консультировал синдикат, организовывавший петушиные бои; советовал до мозга костей продажному гастрономическому критику, освещавшему фешенебельные рестораны; давал справки яхтенному фотографу, вечному страдальцу от полицейского произвола… Жизнь бурлила, и я был жаден до нее. Обзавелся кое-какими любопытными друзьями, да и деньгами, позволявшими не сидеть на месте, и в целом узнал о мире столько, сколько ни за что бы не смог узнать любым иным путем.

Подобно большинству в моем тогдашнем окружении, я был вечно в поиске, в движении; записной мятежник, буянивший порой до глупости. Ни разу не сделал себе передышки, чтобы пораскинуть мозгами, хотя отчего-то верил в правоту моих инстинктов. Я разделял праздный оптимизм, будто кое-кто из нас серьезно продвигается вперед, что мы выбрали себе честную дорогу и что лучшие из нас обязательно перевалят через гребень.

В то же время я разделял и темное подозрение, что жизнь, которую мы вели, была полной безнадегой, что все мы – балаганные шуты и своей бессмысленной одиссеей обманываем самих себя. Лишь неослабное натяжение между двумя этими полюсами – с одной стороны, неугомонным идеализмом, а с другой – предчувствием грядущего рокового конца – давало мне силы идти дальше.

Моя нью-йоркская квартира располагалась на Перри-стрит, в пяти минутах ходьбы от «Белой лошади». Я частенько там выпивал, но не вписывался в компанию, потому как носил галстук. Настоящий народ не хотел иметь со мной дела.

В тот вечер, когда я вылетел в Сан-Хуан, я тоже там пил. За эль платил Фил Роллинз, с которым мы вместе работали, и я лакал из стакана, пытаясь достаточно набраться, чтобы в полете заснуть. С нами был Арт Миллик, самый отчаянный таксист Нью-Йорка. И еще пришел Дюк Питерсон, только что вернувшийся с Виргинских островов. Помнится, Питерсон дал мне список людей, с которыми следует повидаться на Сент-Томасе; листок этот я потерял и ни с кем из них так и не встретился.

Стояла промозглая погода середины января, но на мне был лишь легкий вельветовый пиджак. Все остальные носили плотные куртки и фланелевые костюмы. Последнее воспоминание: я стою на грязном бордюрном камне, жму руку Роллинзу и кляну ледяной ветер с Гудзона. Затем я забрался в такси Миллика и проспал всю дорогу до аэропорта.

Я слегка запоздал, и к стойке уже выстроилась очередь. Я занял место за доброй дюжиной пуэрториканцев и одной миниатюрной блондинкой, что стояла в нескольких шагах от меня. Она смахивала на туристку, бойкую молоденькую секретаршу, отправляющуюся за двухнедельным разгульным приключением на Карибы. Небольшая изящная фигурка и нетерпеливая манера держаться, говорившая о массе запасенной энергии. Я не спускал с нее глаз, чувствуя эль в жилах, и поджидал, что она вот-вот обернется, и мы на миг встретимся глазами.

Девушка получила билет и направилась к самолету. Передо мной оставалось еще три пуэрториканца. Двое из них обилетились и пошли дальше, а вот третий застрял из-за того, что клерк отказывался признавать его громадную картонную коробку за ручную кладь. Пока они спорили, я скрипел зубами.

Наконец я не выдержал:

– Эй! Что за дела вообще? Тут люди на самолет опаздывают!

Клерк вскинул глаза, пропуская вопли коротышки мимо ушей.

– Фамилия? – спросил он.

Я назвал ему мою фамилию, получил билет и кинулся к выходу. Добравшись до самолета, я ловко вклинился впереди пяти-шести человек, что поджидали очереди на посадку, показал билет ворчливой стюардессе и очутился внутри салона, где тут же обежал взглядом кресла по обеим сторонам прохода.

Ни единой блондинки в виду. Тогда я поспешил вперед, думая, что из-за ее маленького роста голова вообще могла не высовываться за спинку. Однако ее не оказалось на борту, а к этому времени из свободных мест оставалось лишь два сдвоенных кресла. Я упал на ближайшее и положил свою пишущую машинку на сиденье возле иллюминатора. Двигатели уже запускали, когда я посмотрел в окно и увидел, как она бежит поперек летного поля, отчаянно махая стюардессе, которая собиралась закрыть дверь.

– Стойте! – крикнул я. – Вон еще один человек!

Я следил за ней, пока блондинка не достигла нижних ступенек трапа. Только я обернулся с обаятельной улыбкой и сунулся было за своей пишмашинкой, чтобы поставить ее на пол, как некий старец нагло протиснулся мимо моих коленей и плюхнулся на сиденье, которое я так старательно сберегал.

– Занято, – быстро сказал я, хватая его за руку.

Он ее выдернул, огрызнулся по-испански и повернул голову к окну.

Я схватил его снова.

– Вставайте!

Он разорался, а девушка тем временем как раз прошла мимо и остановилась в нескольких футах впереди, подыскивая место.

– Вот свободное, – сказал я, резко дергая старика с кресла. Не успела она обернуться, как на меня накинулась стюардесса.

– Да он на мою пишущую машинку сел, – объяснил я, уныло следя за тем, как девушка подыскала себе место далеко впереди, в носовой части салона.

Стюардесса потрепала старика по плечу и помогла ему усесться обратно.

– Что вы за хулиган такой? – сказала она мне. – По-хорошему, вас бы с рейса надо снять!

Я ворчливо откинулся на спинку. Старик же смотрел прямо перед собой до самого взлета.