А он хлев отворил, свиней наружу выпроводил да погнал их в город, домой. Идут себе свинюшки, похрюкивают, ушами похлопывают. Тут и заря занялась. Вот ранние птички запели, и туманы заклубились. Повсюду роса блестками заиграла. Вот лесное озерцо, чистое, ровное. Свиньи воду почуяли, свернули к озеру напиться. Подошли, отражение свое увидели да заплакали, заголосили, пожалели о том, что хрюковки отведали. "Как же мы до жизни-то такой дошли? — сокрушаются. — Как же мы теперь домой-то явимся, на глаза нашим женам да деточкам? Срам-то какой! Кабы знать наперед, так лучше бы хмельного и в рот не брать!" И надо же, постыдились, посовестились они и тут же опять людьми стали. Вот радость, вот счастьето! Обнимают друг друга, поздравляют, Саверия благодарят.

Тут он их в город отправил, наказал обо всем князю доложить, а сам обратно пошел — сундуки с богатствами искать. "Вот коли найду сокровища, — размышляет, — тогда, глядишь, князь меня и простит, смилостивится".

Идет себе с рогатиной на плече, через час-другой с хутором поравнялся. "Дай, — думает, — к лешему загляну. Глядишь, что-нибудь путное подскажет". Прошел через осинник, пень большой разыскал, рогатиной по нему постучал.

Вылез леший, тот самый, что у старухи курицу уволок, оглядел Саверия и говорит:

— Надо же, живой! А мы-то думали, что хозяйка тебя загрызла.

— Как загрызла? — удивился молодец. — Не бывает такого, чтобы человек человека загрыз.

— Эх, незадача! — отвечает леший. — Ты, видно, и не знаешь, что старуха по ночам волчицей оборачивается. Не догадался я тебе сразу об этом сказать…

Но тут лешаенок из норы выглянул, на рогатину испуганно смотрит, на гостя косится. А потом осмелел-таки, вылез, стал вокруг пня скакать, гримасы корчить. Развеселился, разошелся до того, что принялся у Саверия рогатину отнимать, да все за нос его ухватить норовит. Мать из логова выглянула, лешаенка за хвост хвать и под пень утащила, дабы не шалил без меры. Сама выйти постеснялась.

Посмеялся Саверий, на лесное семейство глядючи, и спрашивает:

— А известен ли тебе розовый валун, что за речкой среди вековых лиственниц лежит? И знаешь ли ты, что зарыто под ним?

— Что зарыто, не знаю, — отвечает леший. — А вот валун этот ни с каким другим не спутаешь.

Сколько раз мимо него ходил да все примечал, что прямо над ним в ветвях старой лиственницы филин сидит. Сидит, помалкивает, вокруг поглядывает. То ли стережет что-то, то ли караулит кого — этого я не ведаю, но по всему видно, что сидит неспроста.

Попрощался Саверий с лешим и снова в путь.

На третий день до сопок добрался. Через сопки перевалил — на берегу лесной речушки оказался. Соорудил шалаш, костер развел, заночевал, а рано утром в сумерках пошел было к реке умыться, да на спящих уток набрел, двух добыл. Одну утку на костре пожарил, а вторую жарить не стал, сырой в листья папоротника завернул и в котомку положил. Днем перебрался через речку, розовый валун отыскал. Глянул вверх, а там, в ветвях старой лиственницы, филин сидит, вниз смотрит, не шелохнется.

Тут Саверий возле валуна пристроился, котомку развязал, достал жареную утку да за еду принялся. А филину, видать, тоже поесть хочется. Сидел он, сидел, да не вытерпел, к непрошеному гостю обратился.

— Ты зачем пришел? — спрашивает, да этак сердито, недовольно. — Что тебе в глухомани лесной надобно?

— А ничего мне особенного не надобно. Разве что дичи добыть — и все дела. Вот видишь, утку поймал. Могу угостить…

— Жареного не ем, — отвечает филин. — От утки твоей дымом пахнет.

— А я сырую дам.

Достал Саверий сырую утку, по кусочку отрезает да вверх на дерево закидывает. Филин утятину ловит, еле глотать успевает. Наелся, подобрел.

— До чего вкусно! — говорит. — Никогда ранее утятины не пробовал. Все мыши да мыши — который год на мышах живу! Но ты скажи все-таки, что тебе в краях наших надобно. Может быть, чем помочь смогу.

— Да сущая безделица — сорок сундуков, что под валуном зарыты, а более ничего и не надобно.

Тут филин с перепугу чуть было с дерева не свалился.

— Откуда тебе о сундуках-то известно? — спрашивает. — Кто тебе тайну эту открыл?

— Прошка-секач князю рассказывал, а тот — мне.

— Ну Прошка! Ну Прошка! — сокрушается филин. — Достанется ему от хозяина!

Тут филин вздрогнул, прислушался и говорит:

— Пора уходить тебе, добрый молодец! Хозяин идет, молодой колдун, сын того самого колдуна, чьи сокровища под валуном спрятаны. Слышу его шаги… Через неделю-другую здесь будет, так что не мешкай, поспешай подобру-поздорову.

Поразмыслил Саверий да решил судьбу не испытывать. Попрощался с филином, оставил ему недоеденную утку, котомку на плечо повесил и поспешил в путь-дорогу, князю обо всем доложить.

Перебрался через речку, сопки миновал, лесами да болотами идет, поторапливается. А филин все над валуном сидит, хозяина дожидается. На восьмой день пришел хозяин, молодой колдун. Высок, статен, сажень косая в плечах, волосы густые, длинные, черные. Лицом бледен, глаза глубокие да строгие, а в глазах-то искринки словно огонечки во мраке поблескивают, во взоре раздумье сквозит, да раздумье недоброе, тяжкое.

Подошел к валуну, воздух ноздрями втянул и говорит:

— Человек здесь был… Утятину ел. Верно?

— Точно, был! — отвечает филин. — И утятину ел.

— И тебя потчевал?

— Верно, потчевал. Только как же ты об этом догадался-то, хозяин?

— Голос у тебя помягчел. Горлышко утиным жирком смазано.

— Тебя не проведешь, — согласился филин. — Ничего не утаишь — больно уж догадлив ты, весь в отца…

— Что есть, то есть, — усмехнулся колдун. — Но об одном лишь догадаться не могу — кто этому человеку о сокровищах рассказал. Он ведь за ними приходил? Верно?!

— Прошка князю выболтал, — отвечает филин, — а тот — молодцу, что здесь побывал.

То-то колдун разгневался! "Вот оно что! — говорит. — Хоть и утомили меня дорожки дальние, но с отдыхом, видно, придется повременить. Молодца догнать надобно. А Прошку и князя потом достану — никуда не денутся". Тут он в погоню пустился. Ногами что ходулями шаги отмеряет, голову вперед наклонил, словно пес по следу идет.

К вечеру до хутора добрался. Решил на всякий случай к хозяйке заглянуть, о молодце расспросить. А хозяйка тут как тут.

— Заходи, — говорит, — мил человек, гостем будешь. Вот накормлю тебя да напою, да на ночь пристрою.

— Есть да спать мне некогда, — отвечает гость, — а вот попить бы не помешало.

Обрадовалась хозяйка, тут же в погреб — кувшин с остатками хрюковки достает.

Колдун чарку налил, хотел было выпить, да, видно, недоброе почуял. Поставил чарку на стол, на хозяйку глядит пристально, с сомнением, так глазами ее и буравит. А она ему улыбается, смотрит до того приветливо, до того ласково, так добром вся и светится. Тут колдун невольно взор потупил, вздохнул, взгрустнул — на хозяйку глядючи, матушку свою вспомнил. Вот поднял чарку, только пригубил, а оторваться уже не смог — больно вкусна была хрюковка, больно душиста. Выпил все, что в кувшине осталось, захмелел да на пол и рухнул, здоровенным секачом тотчас оборотился.

А старуха давай его будить да в хлев загонять.

— Ишь, — говорит, — боров-то вымахал. В избе, безобразник, разлегся. Ну-ка в хлев убирайся да пошевеливайся — там твое место!

Кабан все похрюкивает, повизгивает, а вставать не хочет. Хозяйка давай кочергой его охаживать, наконец-то разбудила, а он только глазенки свинячьи на нее таращит, никак понять не может, что же это с ним случилось, отчего и почему он на полу оказался. А тут как раз солнышко за горизонт закатилось, стемнело, и в один миг хозяюшка облик волчий приняла, зубы скалит, рычит, колдуна клыками хватает. Но с вепрем шутки плохи! Как увидел он вместо старушки хищную зверюгу, как зубы ее на себе ощутил, так тут же и протрезвел, вскочил, стал ее по избе гонять. Из дома во двор выгнал, настиг, клыками под брюхо поддел да так располосовал, что она тут же на месте и издохла. Разделался с волчицей и снова в путь, вслед за молодцем, новую расправу учинить замышляет.