Я почувствовала себя убийцей человека.

Проблема была в том, что уже несколько дней как-то слишком было очевидно, что это Стайн. А вот теперь… А теперь – не очевидно уже ничего, и мое первое, только что успешно завершившееся расследование оказалось, вполне возможно, провалом.

Можно ли любить своего врага? Мне ведь нравился Стайн, подумала я, мне нравилось играть с ним в эту заочную игру – с этим спокойным, уверенным, седым сероглазым британцем. И что теперь получается – я играла не с тем человеком или – играла слишком хорошо и в итоге победила не по правилам?

Может быть, он все же жив и что-то можно еще изменить?

Двух репортеров Тео я догнала уже у первого этажа, пробормотала им, что Тео шлет меня поучиться настоящей, грамотной журналистской работе, и двинулась рядом с ними, медленно крутя колеса велосипеда.

Сделанные в виде прямоугольной китайской триумфальной арки ворота под синей черепицей. Толпа, собравшаяся среди манговых деревьев респектабельного «Ен Кенга», нервна и печальна. В кильватере одного из репортеров (второй сразу, доставая на ходу бумажник, пошел куда-то к стойке для ключей и торжественно-печальным китайцам) я, не переводя дыхания, поднялась на второй этаж, к жилым комнатам.

И увидела, между спинами полицейских, смятую простыню, два красных пятна, одну откинутую в сторону неподвижную руку, поросшую светлыми – или седыми? – волосками.

И больше ничего. Репортеров попросили вон.

Но на первом этаже я внимательно прислушалась к свистящему шепоту первого из двойки Тео, докладывавшего самому же Тео то, что он за рекордный срок успел узнать у служащих «Ен Кенга»:

– Никаких сомнений, из собственного револьвера. Нет. Он часто снимал здесь номер днем, на пару часов. Платила полиция. Информаторы приходили к нему по отдельной лестнице. Он приказывал оставлять открытой заднюю дверь. Нет, никто не видел. Полицейские источники заявляют, что списки информаторов теперь будут внимательно изучаться.

Задняя дверь? Тут я сделала то, что, похоже, не пришло в голову ни одному из репортеров. Обошла это почтенное англо-индийское бунгало под бирюзовой черепицей. Внимательно посмотрела на тропки, разбегающиеся среди висячих лиан и широких листьев позади отеля. Задумалась.

И тихо, оставив репортеров заниматься своей работой, вышла через квадратные ворота, тронула с места велосипед в сторону Эспланады и Форта Корнуоллиса.

Нет. Все правильно. Все-таки мое дело было закончено, и закончено хорошо. Леонг может отзывать свою невидимую охрану, если она на самом деле есть.

Солнце опустилось за громадные силуэты деревьев слева, вот сейчас – как всегда мгновенно – наступит ночь.

Среди низких стен Форта Корнуоллиса нежно зазвучала труба.

Я не знаю, почему британский флаг не может развеваться ночью – его обязательно следует спускать на закате с мачты над фортом, а одинокий музыкант выводит в это время печальную мелодию «последнего поста».

Вот сейчас он доиграет его, потом сделает паузу – и возьмет финальную, высокую и грустную ноту.

Сержант унесет аккуратно сложенный флаг, чтобы снова поднять его утром, на город тем временем упадет ночь. И в тот же миг, будто дождавшись, когда смолкнет труба, со стороны Мечети Капитана Клинга и других мохаммеданских храмов донесется сладкое и дрожащее «ля илляху иль ля ла, ва Мухаммад расуль Алла».

«Табакальера Суматра», – сказала я, ставя перед господином Эшенденом коробку ароматного красного дерева, украшенную наклейками, напоминающими американские долларовые ассигнации. – Фабрике лет сто или около того, создана испанцами на Филиппинах – они там и сегодня руководят работой, а нынешние американские хозяева архипелага по меньшей мере не мешают им. Это – настоящие манилы.

Он провел сигарой под крючковатым носом, как флейтой, и черты его лица как-то смягчились.

– Джеральд, а не мог бы ты… – сказал Эшенден, тут его длинный секретарь приблизился с ножиком для разрезания писем и движениями взломщика начал поднимать этим ножиком крышку коробки, державшуюся на деликатных гвоздиках.

Я внимательно посмотрела на этого верзилу: он изменился, он теперь двигался как-то по-другому.

– Я понимаю так, что сигары – за которые я вам искренне благодарен – означают, что вы пришли с победой, – говорил тем временем, наблюдая за мной, великий человек. – И я отдаю должное вашей наблюдательности – да, Джеральд уже неплохо двигает головой. Он мог бы это делать и в прежнюю нашу встречу, но просто боялся, паршивец. С него тогда только что сняли этот гипсовый воротник… Знаете ли, перед вами замечательный человек. Как вы уже, видимо, догадываетесь, моя жизнь иногда осложняется небольшими неприятностями. И чаще всего – в ваших краях. Да вот как-то раз на Борнео колесный корабль, перевозивший нас по тамошней жуткой реке, неожиданно перевернулся от приливной волны, которая пришла с устья. И я оказался в теплой, но очень бурной воде, а спасли меня два малайских арестанта, которых перевозили на той же калоше. Я еще тогда написал письмо министру-резиденту Саравака с просьбой освободить этих людей, но один из двух к тому моменту уже и так был на свободе, а второй был тоже отпущен, но в родной деревне в первый же вечер напился какой-то дряни до потери сознания и убил тещу, так что… Так вот, Джеральд все это время болтался в той же кофейного цвета воде, но его никто не спасал, потому что он не удосужился начать тонуть…

Я посмотрела на секретаря: он тянул пальцами из коробки сигару, обаятельно мне улыбаясь. А господин Эшенден неторопливо продолжал своим негромким, но вкусным баритоном:

– Как-то раз я еле выжил в джунглях Бирмы – это было в октябре 1922 года, а потом, когда мы пересекли границу Сиама, уже в Бангкоке подхватил еще и малярию. Сначала я лежал в доме дяди короля, потом меня перенесли в гостиницу, но и оттуда хотели вышибить, чтобы я умер где-нибудь еще. И все это время Джеральд занимался кое-чем поопаснее, чем я, но никакие лихорадки его не брали. Он заговоренный…

– А сейчас, я вижу, он пробует сигару раньше вас, на предмет ядов, – не очень удачно пошутила я.

– Вот как раз яды он потребляет в неумеренных количествах и без всякого касательства ко мне, – усмехнулся господин Эшенден своим странным ввалившимся ртом. – О них и речь. К чему я все это рассказываю: зная некоторую неуязвимость Джеральда, я совершенно не удивился, когда весной этот негодяй, напившись до безобразного состояния, нырнул головой вперед в наш бассейн, на вилле «Мореско» на юге Франции.

Он сделал эффектную паузу.

– В котором еще не было воды. Сломал шею, но, как видите, выжил. Главное, те люди, до которых доходят странные разговоры о том, что я занят не только литературой, отказываются верить моему рассказу и кивают головой с умным видом: знаем, знаем мы ваши бассейны… Так, вы можете приступать к делу, госпожа де Соза. Сигаре я отдам должное в самом эффектном месте вашего рассказа – и как только вам захочется принять от меня первый урок этого великого искусства, стоит только меня попросить. Начинается все с того, чтобы правильно зажечь это произведение…

– Убийств больше не будет, – не очень вежливо прервала его я, и господин Эшенден сразу замер, чуть вытянув вперед голову. – Смерть Стайна была последней. И дело совсем не в Ганди. А в опиуме. Ваши люди из Калькутты не то что даже перешли дорогу совсем другим вашим людям – которые занимались контрабандой опиума в обход британской государственной монополии – а калькуттцев заподозрили в этом по ошибке. И начали устранять одного за другим. Так просто.

– А это всегда выглядит просто, когда доводишь дело до конца, – заметил Эшенден, продолжая рассматривать так и не зажженную им сигару. – А на самом деле предельно сложный случай. Переплетение двух никак не связанных между собой сюжетов? М-да. Если, например, пишешь роман, то это весьма рискованная конструкция. Хотя изящная. И что вам помогло эту конструкцию распутать?