Маленькая колонна, гружённая самым необходимым, как бедненький афганский ослик, уходит следом за транспортами в ждущую их у порога довольно светлую ночь. В это наиболее приемлемое для скрытного передвижения время. Ни к чему любой из находящихся в горах воюющих сторон знать или видеть наших «гуляний» по местности, наших торопливых приготовлений.

Я не думаю, что мы совсем останемся ими незамеченными. Они ведь тоже там не дураки, собравшиеся в бане на партию в гольф. Но, по крайней мере, какое-то время нам удастся перемещаться почти скрытно. По-другому нельзя. Даже никак нельзя! Если полностью пропадёт эффект внезапности, на который делается немалая ставка в наших расчётах, всё будет реализовать значительно труднее. Время, когда в открытом поле сходились шеренги и шагали, не скрываясь, навстречу друг другу, стреляя криво по очереди, прошло. Тогда по-другому и не умели. И не знали, как можно-то. А мы знаем. И будем использовать свои маленькие шансы все, — от первого до последнего.

Поэтому в задачи двадцати шести человек из числа мужчин, идущих за перевал, входит как разведка, так и прикрытие тех, кто выдвинется за ними следом. Часть груза колонна несёт с собой. Остальное, самое второстепенное и самое громоздкое, понесут уже те, кто пойдёт за ними, спустя почти двое суток.

Если дорога свободна, мы не будем застигнуты совсем уж врасплох. И нам не придётся принимать бой сходу, — не подготовленными, как следует, и в присутствии не должных мелькать там лишних лиц, — женщин и детей от четырнадцати до семнадцати, которым тоже предстоит тащить много чего вслед за нами. От семнадцати юноши идут уже в качестве солдат.

Которые, если мы полностью проиграем, будут точно так же мертвы, как если б просто отсиживались здесь или в другом месте под одеялом. Их или убьют пришедшие, или они все, — с матерями и сёстрами, — попросту умрут с голоду, если вынуждены будут спасаться вместе с ними бегством по окрестностям. Они это понимают, поэтому на их лицах почти нет страха. Лишь некоторое подобие неуверенности. Которая пройдёт, как только они убьют первого в своей жизни человека. Нет, не человека, — врага.

От которого им вряд ли стоит ждать пощады.

Рядом с ними их отцы, дядьки и братья, смотря на которых, они напитываются понемногу своим первым взрослым мужеством. Им кажется, что взрослые смелы и отважны с рождения. Но и те, в свою очередь, черпают уверенность в себе, глядя на родных и соседей, на опытных бойцов и настоящих мужчин, которых они знают по жизни или видят здесь впервые. И им тоже становится спокойней. Да и не могут они показать своей слабости собственным детям.

Я уверен, что они не побегут. Потому как здесь остаются те, кто на них очень рассчитывает. И они знают о том, что будет с ними в дальнейшей их жизни в случае повального бегства с поля боя. Обычная бесславная смерть под мокрым кустом, где уже нет благословенных пищи, тепла и прочего доступного им сегодня добра. Гибель разрозненных, оборванных и грязных кучек проигравших сражение беглецов, слишком рано оставивших свою последнюю надежду и бросивших оружие, которого так же опасается враг.

Выжить по-другому, кроме как защищая сам источник нашей жизни, нам не удастся. Они знают, что ждать пощады или милости от врага им также не следует. Он придёт забрать то, что есть у них сейчас. И будет невероятно зол, столкнувшись с сопротивлением. И может не пощадить никого, даже сдающихся. Зачастую робкого, трусливого врага казнят быстрее, чем мужественного, — того убивают, но без мук и унижения. Они сами понимают, что вместо бегства мы сможем хотя бы правильно и без потерь организованно отступить, если к тому будет смысл и мои указания.

И где-нибудь обязательно будем цепляться до тех пор, пока или не остановим врага, или не умрём.

Сейчас мы только лишь подготовились к тому, что, если навстречу нам будет двигаться противник, каким-то образом прозорливо или волей случая обманувший наши надежды, мы заранее будем знать об этом. И, по крайней мере, уж несколько часов «на всё про всё» у нас всё же будет. И у нас в активе будут хотя бы те, сделанные по минимуму, приготовления на нашем пути, которые заранее и попутно произведут те, кто идут сегодня. И те, кто ждёт их в горах. Эльдар со своими. Хотя на эту возможность отступления я не советовал им всем сильно рассчитывать. Ибо мы идём драться. А значит, побеждать или умирать. Иного не предусмотрено…

Мы получили свои пять так необходимых нам дней. За это время никто из оставленных на разных участках бойцов Мурата не прибежал к нам и не принёс вести о том, что к нашей пасеке рвутся гости, предпочитающие мёд каменной каше. Не прибежал никто и сегодняшним утром. И мы подготовились даже к последней, надо думать, обороне в своём районе. Значит, мой план имеет шансы сработать, как надо. Или мы все ляжем недалеко от своих стен очень-очень мёртвыми. Навеки.

Потому как никто не сдастся. Это я знаю точно. Перспектива тягостная, и она не очень меня утешает. Несмотря на внешнюю героику. Мне не жаль ни себя, ни стариков. Мы уже видели эту жизнь. И, честно сказать, уже не ждём от неё подарков и чего-то сладкого. А вот наши молодые дети… Именно ради них, ради их хотя бы спокойного, пусть и не блестящего, будущего, мы идём туда, где нас будут убивать. Идём именно для того, чтобы не пустить всех тех сюда, — не позволить им ЗДЕСЬ убивать наших детей.

Я не питаю иллюзий относительно того, что «господин Долдон» по собственной воле и буквально на днях оставит нас в покое. Выскочив коварным аспидом для удара по своим же, он уже показал свои изначальные намерения. Показал, что он не собирается все века сидеть в этих горах. И делить свою будущую устроенность с кем-либо. Особенно с отщепенцами.

Или он сломает им хребет, или снова вольёт в собственные ряды их, покорённых, чтобы стать ещё сильнее. Он не захочет прозябать на границе ледников и глубоких снегов с ветшающими на ягодицах шароварами. «Автономия» такого рода для него — не выход. Пережив одну суровую зиму, он показал, что более там оставаться и мёрзнуть не собирается.

Показал, что ждал момента, когда очухавшиеся от катастрофы и зимы, — из тех, кто не вымер, — хоть как-то наладят быт и напрягут жилы. А он придёт уже на результат. Думаю, разведка у него работала всё это время. Работала, что надо. И мимо них не прошло то, чем занимались те же мы всё это время. Он видел и знал, что выжившее население выпускает от усердия кишки через задний проход, чтобы обеспечить себя, достать что-то и сохранить. Раз мы ищем что-то и пытаемся приспособить из вещей, а не только пищи, значит у нас уже есть, что жевать и обгладывать. И решил, что теперь-то пришло и время зайти на ревизию всего «пойманного».

Прямо как государство это делало ранее по отношению к тем, кто только-только ещё робко начинал своё дело на неворованные в казне деньги. Курочка ещё была в гнезде, яичко в её заднице, а оно уже сковороду разогревало. Это чтоб не опоздать, значится. Быть первым и единственным в очереди. Так и здесь, — поспеть к накопленному, чтоб не вздумали начать тратить. Всё верно и точно им просчитано. И быть бы уже ему здесь, кабы не раскол части да не драка всяких там «третьих и вторых» под окнами самого Первого.

Но уж кому, как не ему, знать, что, имея армию, нужно время от времени пускать её в «дело», иначе она просто-напросто перестанет существовать. «Забродит», как упущенное в уходе вино. Распоясается. И при этом разбредётся по округе.

Даже если с ним останутся наиболее преданные сатрапы, им так же, как сейчас нам, скоро придётся самим отражать неисчислимые набеги дичающего наличного состава и уцелевшего населения. И уже их жизнь превратится в ад, среди которого им придётся, наряду со своей жизнью, каждую ночь в свете бешено мечущихся прожекторов и воя сирен защищать свою оставшуюся разлюбезную тушенку.