Поэтому я в значительной степени был спокоен и за них, и за себя. За нашу Базу. Решив не рисковать судьбою удалённых запасов, мы всё же не стали оставлять их в насосной. А перевезли всё под радостное ликование моих жадюг обратно на Базу, и постарались «устроить» в подвалах, доме и наново вырытых погребах, тщательно укрытых и засыпанных. Все приобретённые нами богатства.

При этом дав наказ «пограничникам» приходить за своими «пайками» по утверждённому графику. А в случае совсем уж превосходящих сил противника — отступать за наши стены, захватив всё ценное, что смогут унести. На будущее мы намеревались обеспечить их техникой, собрав из останков валявшихся всюду автомобилей что-нибудь мало-мальски пригодное для передвижения. Как мне показалось, и Гришин с некоторой тоской поглядывал в сторону Границы.

Здесь, среди такой массы народа, ему было несколько неуютно. Да и хотелось ему «наладить» некоторые свои мысли и идеи на новом месте. Здесь же его неуёмная тяга к экспериментам и созидательству подавлялась насмешливым большинством. И, глядя на его метания, я однажды пригласил его для беседы в дальний уголок Базы. Наш разговор занял не двадцать минут, как я изначально планировал, а почти три часа. Иван приятно поразил меня своими продуманными и взвешенными выкладками. Когда он уходил, его глаза сияли. Он получил от меня практически полный карт-бланш.

Кто знает, — может, он и прав окажется, утверждая, что нельзя складывать яйца в одну корзину и пытаться вырасти до размеров «города-крепости», брать который станет тем проще, чем больше в нём будет набито народу, ежедневно нуждающемуся в пище, воде, топливе и прочих вещах.

Обложи такой «городок», запасись терпением да обстреливай время от времени, — и каюк его защитникам через некоторое время… Съедят сами себя. Либо сгорят, как зайцы в луговом пале.

Видимо, как и прав он будет в том, что округу, постепенно зачищая и сортируя от «гнили», придётся, да и необходимо, заселять заново. Теми выжившими, которые рано или поздно ещё проявятся. Небольшими, хорошо «укомплектованными» людьми и оружием, посёлками, способными как выстоять самостоятельно, так и оказать обязательную помощь соседу. Удар с тыла всегда неприятен любому наступающему.

Прав, что следует пытаться выращивать тех же животных и растения не в одном месте, а в нескольких. Чтобы иметь «стратегический запас» на случай, если в одном вдруг случится падёж или прочие неприятности. И ещё много доводов привёл мне в тот день Гришин.

Откровенно говоря, я был рад, что ещё кто-то, кроме меня, проникся этой идеей и понял её. Сам-то я давно это обдумывал. Но, признаться, не знал, как всё это преподнести людям. Тот, кто прошёл через ад, с остервенением цепляется за островок безопасности, на который он выполз.

Трудно убедить людей расстаться и стать разрозненными, пусть даже и находясь на расстоянии нескольких километров от «гнезда». Те, кто обрёл себя и своё чувство защищённости в одном месте, предан ему до конца. И оторваться от этого привычного места человеку крайне трудно. Он страшится этого. Страшится мира, находящегося за такими привычными и безопасными стенами.

А тут — просто подарок. Гришин сам завёл об этом разговор. И я был уверен, что там, на Границе, наши общие идеи и мысли приживутся куда быстрее. Народ там нынче весь новый, не успевший закоснеть. Но самое удивительное, что желание идти с ним высказали Чекун и Луцкий. Со своими «жёнами». Если первые шли осознанно, то эти глупышки попросту не ведали ничего. Куда «мужья», — туда и они. Естественно!

Поэтому, собрав на следующий день всех, в том числе и «насосников», я донёс до них наши с Иваном размышления и моё решение. Отныне Граница становилась нашей «колонией», но обладающей полной свободой эксперимента.

На правах «старшего брата» я выделяю им крайне небольшие запасы, и на некоторое время ещё оставляю их на нашем продовольственном «ремешке». Старшим на Границу шёл Чекун. Иван Гришин был вроде его «зама». В плане боевого опыта их совместные знания были просто незаменимыми.

В остальном, что не касалось обще-дисциплинарных порядков, Гришин имел своё право. На его усмотрении, и на его совести, находилась часть деятельности, отвечающая за выживание колонии в целом. Формирование новой «административной единицы» я поручил лично ему. Что было приятно, «пограничники» моё решение одобрили. Видимо, уже уверовали, что все мои решения взвешены и продуманны. И что Верховный Вождь мудр и в решениях безгрешен. Знали бы вы, чего мне всё это каждый день стоило…

Таким образом, отныне мы обзавелись и «соседним селом». Граница называется. Звучит очень даже воинственно. И поэтично, между прочим…

Провожали мы их с помпой. Кто-то даже всплакнул из женщин. Хотя в общем и целом все были рады, что мы «расширяемся на север». Массами овладел странный задор. Вслед мужикам кричали, чтобы они приготовили дорогим гостям сани, когда «те приедут на Севера покататься на олешках».

Уходя, Гришин напоследок громогласно грозился тоже выклянчить у горцев для себя «персональную пограничную корову» «на сэкономленные заставой средства». И я отчего-то был уверен, что такому шельмецу это вскоре удастся! Ради такого дела они сами обедать и курить не будут, но «калым» Мурату соберут. Правда, тому и так придётся, и ещё далеко не раз, раскошеливаться. Почти задарма. Ведь теперь и там, на Границе, будут жить их новоявленные «родственнички». К которым он нет-нет, а будет «наезжать в гости». А то и прибежит под защиту…. Во всяком случае, дать придётся много ещё чего. Так что, Мурат со товарищи, — готовьте «родственную дань»! И уж не плачьте от скаредности, — счастье дочерей стоит куда дороже любого стада глупых коров! «С милым рай и в шалаше»….

Эти трое оборванцев явились на рассвете. Двое мужчин и женщина. В руках они с трудом тащили палку, на которой болталась сероватая тряпка, долженствующая символизировать собой «белый флаг». Весь их нехитрый скарб свободно умещался в двух повидавших виды спортивных объёмистых сумках. Они совершенно спокойно и без суеты расположились, как на пикник, среди лесной едва-едва пробившейся зелёной поросли. Сперва мне, увидевшую столь умильную картинку, захотелось дать разгон постовым, подпустившим практически к воротам незнакомцев. Однако, глянув на них, понял, что на этих пугал не стоило б тратить и патронов. Они чуть не падали сами. Оказалось, окрик часовых заставил их тормознуть и назваться. После чего Круглов и Хохол повелели им оставаться там, куда они уже дотопали, если не хотят схлопотать по пуле в рёбра. Послушно, безбоязненно и неторопливо усевшись неподалёку, за «запрещающей» надписью, предупреждающей о том, что наша хата заминирована, они стали терпеливо дожидаться, когда же их соизволят «опросить». И лишь когда я проснулся, умылся и выдул уже пару чашек благословенного кофе, в подвал скатился Сабир и доложился о визитёрах. Я поднялся наверх.

Утро кипело отчаянной суетой и работой. Каждодневной и нудной, но столь необходимой и жизненно важной.

Словно наследный хан, я уселся на притащенный мне молодняком стул, принял от наших услужливых горянок очередную чашку кофе и попросил «привести под мои ясны очи».

…Им хватило ума не умереть. Следовательно, им одно это уже можно поставить в заслугу. И они не требовали, не стенали и не жаловались, а лишь Христа ради попросили, чтобы их накормили.

— Мы понимаем, что наша просьба выглядит дерзко, ибо мы ещё не сошли с ума, чтобы делать это в такое время и в таком месте. Но мы смиренно просим, чтобы нам позволили остаться в безопасности у стен до утра, и накормили, если чем только сможете. — Худой и высокий немолодой уже мужчина старался держаться достойно, однако в его глазах уже давно поселился тщательно скрываемые им боль и страх. Страх и униженность. Перед жизнью, поставившей всех на колени. Перед людьми, которые причиняют боль и дарят смерть по собственному желанию.

Удивительно, но у них практически не было оружия. Не верилось, но это было так. Кроме палок-посохов, на которые они опирались, потрёпанной двустволки на плече худого, и простого кухонного ножа. Всё это они предъявили нам, объяснив, что не станут причинять нам беспокойства, и что к ружью практически не осталось патронов. Когда же я разглядел второго мужчину, я понял, почему они не увешаны стреляющим и убивающим металлом. Священник, если только он искренне верует, сам никогда не прикоснётся к убивающему куску железа. Его оружие — молитва и светлая вера.