Каждый день к вагончику подъезжает джип, из него выходит невероятных размеров таджик с золотым перстнем и в дубленке нараспашку. Ступает он величаво, как у себя во дворе, и не успевает захлопнуться дверца его машины, как из вагончика вылетает пара чернявых работяг-рабов. Они разве что не целуют ему руку – столько преданности и уважения я обнаруживаю в глазах его рабов. То, что это рабы, нет никаких сомнений. Все их паспорта, как выяснилось позже, находятся у Рашида. Рашид – это хозяин джипа и рабовладелец. Под его началом в Москве работают около пяти сотен таджиков. Он появляется у вагончика два раза: утром, часов в десять, чтобы привезти две упаковки минеральной воды и десять буханок хлеба, и вечером, чтобы подвести итоги рабочего дня. Пискунов смотрит на жирного борова с нескрываемой завистью. Ему тоже хочется, чтобы мы с Голевым выбегали из вагончика и целовали ему руки. Но пока получается едва ли не наоборот. Заходя в вагончик, Витя тускнеет и начинает всякий раз издалека. Однажды его прорвало, и он словно с цепи сорвался. Что-то ему не понравилось – то ли носки Мокина, висящие на трубе, то ли ведро, заваленное банками, и он раскричался. Услышал, наверное, как Рашид гнобит своих черных. Но вместо коленопреклоненного молчания, как в соседнем жилище, услышал: «А по репе?» Это сказал Мокин, и сразу вслед за этим из угла, где ютится лежанка Голева, раздалась нарочито приторная «перипетия», то есть неожиданное событие, осложняющее развитие действия: «Я знал одного горластого, однажды его нашли с перерезанным горлом». Это сказал убежденный пацифист Голев. Прошло два месяца, и Пискунов более ни разу не применял методы Рашида. Я так думаю, что он принял к сведению не «перипетию» Голева, услышать такое от которого было просто невероятным, а реплику Мокина, слова которого с делом расходятся крайне редко. Последний живет по принципу «чтобы дела не расходились с делом, нужно молчать и ничего не делать», но если он что-то обещает, то в силу природной тупости, помноженной на упрямство, непременно исполняет.

Таджики никогда ничего не просят. Они воспитаны суровыми законами неизвестной мне страны. Однажды один из них, Нияз, зашел за солью, а вечером мы слышали, как его бил Рашид. Мокин предложил пойти и сжечь цитадель зла вместе с жирной свиньей, но мы его вовремя остановили. Вечером Голев подошел ко мне и сказал:

– Вот посмотри, какая удивительная штука. Как Рашид узнал о том, что Нияз приходил за солью, если приехал только в восемь вечера?

Я пожал плечами.

– Его сдал кто-то из своих. Не правда ли, дружный коллектив?

– Дисциплинированный, – поправил я. – Однажды Александр Македонский в Персии завел войско в простирающийся до горизонта яблоневый сад. Когда войско ушло, с дерева не пропало ни одного яблока.

– Вместе с этим Македонский имел обыкновение резать перебежавших на его сторону врагов. Он справедливо полагал, что завтра они снова убегут, прихватив с собой кого-то из его войска. А доносчикам отрезал языки.

– Скажи мне, Голев, откуда в таким безобидном философе столько кровожадных сведений?

– Я познаю жестокость, чтобы протестовать против нее.

Браво.

Но вернемся к той минуте, когда мы вышли из вагончика, чтобы оценить повреждения, нанесенные машине Пискунова казбеками. Точнее сказать, те повреждения, которые Пискунов нанес себе сам.

Первое, что сказал Мокин, приблизившись и встав перед правым бортом «Фольксвагена», было:

– Шеф, ты идиот…

Этот бесспорный, но смелый вывод заставил нас насторожиться, и вскоре я понял направление мысли Геры. Отсутствующее крыло превратило «Пассат» в окрысившегося бюргера.

– Да, Сергеич, – пробормотал Голев, – похоже, тебя поюзали. – Погладив помятую дверь, он сделал шаг в сторону. – Если ты ударил его в бок крылом, тогда как у тебя оказалась поцарапанной дверь? И как можно ударить попутную машину крылом в дверь так, чтобы человек там превратился в калеку? Ты же не вылетел на встречку? И он не вылетел в соседний ряд. Значит, удар был не так уже силен. – Рома почесал нос и вынес смертельный приговор Пискунову: – Витя, тебя боднули спецом. Бодал мастер. Он просто сорвал тебе крыло. Оттого и дверь поцарапана. Он с нее начал. Все, что у него могло оказаться побитым, это бампер слева. Но ты говоришь…

– У него дверь – в хлам! – заорал мой босс. – Крыло – в хлам! Крышу аж взбугрило! А ты знаешь, какой удар был?! У меня чуть зубы не вылетели!..

Пискунов выл, как ошпаренный. Слово «сука» в этом фонтане проклятий было самым пристойным.

– Нашего Витю кинули, – сказал я Голеву.

– На тридцать тысяч долларов, – добавил Мокин.

– И еще штуки две потратит на ремонт своей тачки, – окончательно добил я Пискунова.

– Я их посажу, – закричал наш босс.

– Доказательства? – мудро изрек Голев.

– Чтоб они сдохли!.. Я… я братву на них натравлю!

– Ты знаком с братвой? – спросил Голев.

– Тина бы только не узнала, – пробормотал Мокин. Иногда он похож на самого настоящего идиота.

Наступила оглушительная тишина. Лишь ветер посвистывал в наших ушах.

– Мне нужно вернуть эти тридцать тысяч, – выдавил наконец Пискунов. – Иначе…

Он мог не договаривать, и он не договорил.

Я рассмеялся. Похоже, у моего босса после ДТП заклинило его «мозга».

– Я принял решение, – прохрипел он. – Я заберу у этих гадов свои тридцать тысяч. И ничего они, падлы, не докажут… Я верну бабки.

– А если докажут? – спросил никак не могущий выбраться из тела идиота Мокин.

– Интересно, как?

Оба они посмотрели на меня, и я понял, что совершенно случайно отправил вопрос по двум адресам. Прижав взглядом Пискунова, я уточнил:

– Как ты планируешь их возвратить?

Витя посмотрел на меня безумным взглядом. До этого момента наш разговор напоминал симпозиум профессоров, стоящих над телом отдающего душу больного. После моего последнего вопроса мы скатились до уровня заговорщиков. Сейчас последует предложение кого-нибудь убить. Или украсть, что приведет в конце концов к первому варианту. Я плохо знаком с детективными завязками, но мне почему-то думается, что все происходит сначала именно так. Незаконно обиженный и загнанный в угол праведник во имя торжества справедливости начинает совершать втрое больше преступлений. Так герой романа с особой жестокостью убивает двадцать человек, чтобы наказать изнасиловавших его сестру двоих. Пискунову сейчас куда легче взять на душу грех за три жизни, чем рассказать Тине о случившемся.

– Что это ты так на нас смотришь? – встревожился Голев.

– Ребята… если Тина узнает…

– Ты лучше скажи, почему так смотришь, – спросил я, зараженный тревогой Ромы.

– Премия по итогам месяца…

– Виктор Сергеевич?

– Поможете?

Я ждал этого. Где-то с середины пискуновского повествования я стал догадываться, что дело нечисто. Обычно немногословный, он редко посвящал нас в свои планы. Убитый шепот в конце рассказа убедил меня в том, что босс запросит дружеской помощи. Но я не совсем понимал, в каком виде он стремится получить помощь. Одолжить тридцать тысяч мы ему не могли, даже если бы очень захотели. Но мы не захотели бы – вот в чем еще дело.

– Давайте, поедем и отымем у этих гадов мои бабки, а?

Я похолодел. Представляю, каким пламенем сейчас полыхнет законопослушный пацифист Голев, который даже отрывание ножек у кузнечиков считает актом геноцида. Но Рома, деловито покрутив на пальце ключ от вагончика, сказал слова, от которых мой холодок превратился в озноб:

– Зарплата по первой сетке и ежемесячные премиальные в размере ста процентов.

Мокин икнул.

– Ты спятил? – начался приказчицкий торг. Пискунов мял в руках шапку и хлопал ресницами. – По первой сетке получают заслуженные дорожные строители!

– Мы уже давно заслуженные. Если бы не мы, тебя задвинули бы за МКАД, – сказал Голев. – То есть по поводу стопроцентных премиальных вопросов нет?

– Нет, – выдавил Пискунов. Представляю, что сейчас творится в его душе. За рубль он способен угробить человека. Вычеты из ста процентов шли ему. – На премию согласен.