— Когда мы стали гонять этих черных и наконец вытурили их, Светка была еще жива. Перед смертью она сказала: «Поднеси меня к Ирочке». Я ее поднесла вот так, на фанерке, а она, прямо как человек, как заплачет… Затрепыхалась, хотела сползти вниз и умерла…

Антонов тронул меня за плечо и шепотом сказал:

— Не нужно об этом говорить. Давайте выйдем, пусть девочка успокоится.

Мы вышли в сад. Сгущались сумерки. У меня на душе было очень тяжело, как будто умер близкий человек. Я вздрогнул, услышав вдруг над головой знакомое «Карррр». Совсем низко пронеслись две вороны.

— Ах вы, проклятые, — завопил я, схватил палку и запустил ее в кружившихся надо мной птиц,

Они поднялись высоко, сделали над нашей дачей еще круг и, торжествующе каркая, одна за другой скрылись за соснами.

— Мама, расскажи мне еще раз, как это было.

— Я тебе об этом говорила много раз, мой мальчик. Мне, признаться, эта история надоела. Да и не очень-то приятно…

— Но ведь об этом нужно говорить!

На слове «нужно» Леонор сделал сильное ударение.

— Почему нужно, мой милый?

— Потому что этого никто не понимает! Пока человек что-нибудь не поймет, ему нужно рассказывать одно и то же без конца.

Мать горько улыбнулась. Она поднялась с дивана и подошла к письменному столу, на котором стояла фотография, заведенная в траурную рамку.

— Ну ты знаешь начало, — начала она, стирая рукой с фотографии пыль. — Я и Фридрих совершали свадебное путешествие. Фридрих всегда любил Восток.

— Фридрих — мой отец?

Мать подняла удивленные глаза на Леонора.

— Ну конечно! Я не понимаю, почему ты спрашиваешь. Портрет отца всегда стоит перед твоими глазами.

Леонор кивнул головой, бросив мимолетный взгляд на фотографию человека в траурной рамке.

— Итак, вы совершали свадебное путешествие. Сколько тебе было тогда лет?

Мать посмотрела на сына с укоризной.

— Неужели ты не соображаешь?

— Соображаю. Но говорят, что женщины часто скрывают свои годы.

Мать подошла к Леонору и нежно обняла его за плечи. Затем, наклонившись к самому уху, она шепотом сказала:

— Мне было, Леонор, всего двадцать лет… Сын порывисто поднялся с дивана.

— Итак, — сказал он, — вы приехали в Нагасаки девятого августа 1945 года.

— Да.

— Что было дальше?

Мать несколько раз прошлась по комнате, обхватив голову руками. Ей не очень хотелось вспоминать прошлое. Но, взглянув на пытливые глаза Леонора, она остановилась прямо перед ним и произнесла как можно спокойнее:

— Мы приехали в Нагасаки очень рано. Если бы не характер Фридриха, который все делал порывисто и необдуманно, мы бы задержались в Йокогаме. Но ему не терпелось в Нагасаки. Он мечтал посмотреть гам, в музее, какой-то камень с древними иероглифами. И еще он хотел показать мне аллею вишневых деревьев, которые, конечно, в августе не цветут… Ах, почему я согласилась!

— Почему? — настойчиво спросил Леонор.

— Не знаю… После Йокогамы у меня было такое чувство, будто я обязательно буду иметь сына.

— Так. Что было дальше?

— Я стала вдруг какая-то безвольная и подчинялась Фридриху во всем.

— Почему?

Мать подошла к сыну и села рядом с ним. На ее глазах блестели слезы, хотя она и пыталась улыбнуться.

— Когда ты будешь большой, мой мальчик, и у тебя будет жена, тогда ты все поймешь. Почему ты постоянно терзаешь меня этими расспросами?

— Потому что мне многое непонятно. Я, например, не понимаю, почему погиб мой отец.

— Стечение обстоятельств, Леонор, Судьба.

Мальчик пристально посмотрел на свою мать. Его лицо было бледным и равнодушным.

— Че-пу-ха, — сказал он по слогам. — Глупость!

Мать испуганно попятилась к столу, на котором стояла фотография мужа. Она схватила портрет и прижала к груди.

— Леонор, перестань! Ты не имеешь права так говорить. Судьба есть судьба. Ты никогда не можешь сказать, что будет в будущем, что будет даже через пять минут… Ты…

Леонор как-то странно присел на корточки, развел руки и искусственно засмеялся. Смеялся он одними губами, как бы подражая какому-то артисту-комику.

— Я могу тебе сказать, что будет через пять минут, через полчаса, через час, через сутки, через десять дней, через год. А вы, вы не могли предвидеть, что будет через день! После Хиросимы вы не могли сообразить, что следующая бомба упадет на Нагасаки! Ха! Вот уж действительно людская проницательность!

— Леонор! Не смей так говорить! — воскликнула женщина и схватила сына за руки.

Леонор сжал губы. Прошло несколько минут молчания. Затем он тихо, но настойчиво спросил:

— Итак. Что же было дальше?

— Мы остановились в небольшой уютной гостинице на окраине города. Мы немного устали с дороги и прилегли отдохнуть. Шторы в номере были задернуты, и сквозь них пробивался утренний свет, окрашивая комнату в мягкие оранжевые тона. Было очень тихо, и на мгновение мне показалось, что никакой войны в мире нет. Ты себе не представляешь, как мне было приятно. Фридрих, твой отец, вытянулся на диване и сладко дремал. Я чувствовала, как ему приятно после утомительного путешествия из Йокогамы. И тогда что-то сверхъестественное толкнуло меня, тронуло, подняло с постели, и я помимо своей воли подошла к твоему отцу. Я очень его любила, Леонор, очень… Помню, он открыл глаза и посмотрел на меня с удивлением. «В чем дело, Анна?» — «Я хочу тебе что-то сказать. А ты не испугаешься?» — «Раз я не испугался Гитлера…» — «О, забудь Гитлера. Я хочу тебе сказать, что у нас будет сын». После все произошло так, будто изверглись все японские вулканы. Отец вскочил на ноги и вихрем вылетел из комнаты. Я знала, куда он побежал. Я приоткрыла штору и посмотрела вниз на улицу. Он бежал как сумасшедший, не оглядываясь, к центру города. Я знала, что через несколько минут в нашей комнате будет королевский пир. Я улеглась и, закрыв глаза, стала ждать. Как было сладко ждать, Леонор! После я услышала слабый вой сирены. Ну, конечно, это очередной налет разведывательных самолетов. Не так уж и страшно. Я просто повернулась на другой бок и стала смотреть на кремовую штору, закрывающую окно. Она колыхалась от слабого ветра. Затем стало очень тихо. Сирена умолкла. И вдруг…

— Да. И вдруг? — спросил Леонор.

— И вдруг раздался оглушительный взрыв. Нет, не взрыв. Это был какой-то рев, вопль, как будто сама Земля закричала от невыносимой боли. И вспышка света. О, ты себе не представляешь, что это была за вспышка. Миллион молний одновременно, сто солнц, миллиард лун. Комната, где я находилась, вдруг показалась слишком крохотной, чтобы вместить в себя столько света. Как в кошмарном сне, на моих глазах кремовая шелковая штора превратилась в коричневую, затем в черную и рассыпалась на кроваво-красные тлеющие куски… Комната наполнилась гарью, запахом жженого тряпья, а после этого…

— Что было после этого? — с тем же безжалостным любопытством допытывался Леонор.

— После этого тугая масса горячего воздуха прижала меня к стене. Окна были сорваны с петель и унесены вихрем куда-то на улицу, все здание гостиницы закачалось, присело, потолок рухнул… Я не помню, что было дальше. Только много времени спустя человек в белом халате, кажется японский врач, по-английски расспрашивал меня, кто я и откуда. Это было, по-моему, в открытом поле. На горизонте синели горы, и еще я помню, как кто-то рядом стонал. «Что случилось?» — спросила я. «Американцы сбросили вторую атомную бомбу». До этого я в атомные бомбы почему-то не верила. Тогда я спросила, где Фридрих, «Кто это?» — спросил японец. «Мой муж. Он ушел в город за покупками…» Восточные люди странно улыбаются. Мы, европейцы, скорее чувствуем, чем видим их улыбку… Так было и тогда с этим японским доктором. Он улыбнулся. Наверное, чтобы подбодрить меня. «Смотрите, какая сила. До чего доходит человеческий разум. Вы из Германии?» Он приподнял меня, и я увидела, что нахожусь на вершине зеленого холма, а внизу зияет черная обгоревшая яма. В ней возвышались уродливые стены, закопченные изгороди, виднелись составы искалеченных железнодорожных вагонов. Почему-то мне запомнилась огромная площадь, на которой торчало множество черных дымящихся столбов. «Это был городской парк, — как бы догадавшись, пояснил японец. — Правда, могучая сила — атом?» — «Что все это значит?» — спросила я. «Это? Недавно там, внизу, был город. Назывался он Нагасаки. И вот…»