— Вы не бомж, — сказал мужчина.

Старик поднял лохматые брови и задержал их в этом положении минут на пять. Собственно, все то время, пока шел разговор, брови его торчали в совершенно неестественном месте, почти под самыми волосами.

— У меня нет своего жилья, — возразил старик. — Нет уж, я бомж. Я вот и в газете читаю…

Он вытащил из кармана мятую газету. Это был «Коммерсантъ».

— Я — часть города, я должен знать, чем дышит город, — пояснил старик. — Я хорошо знаю, кто я такой.

— Вам дать денег? — спросила женщина. Она задала свой вопрос очень просто, поэтому старик ответил ей так же просто:

— У меня достаточно денег. Могу даже угостить вас пивом.

— Это излишне, — произнес мужчина.

Женщина замолчала.

Старик вернулся к первой теме:

— Я бы хотел, чтобы вы отнюдь не неправильно смотрели на проблему монстров. Истинные чудовища могут встречаться. Не следует недооценивать возможность подобной встречи. Ее выгоды и недостоинства. Я хорошо говорю по-русски?

— Для монстра — великолепно, — сказала женщина.

— Тата! — одернул ее муж.

Она поджала губы, метнула в него хитрый взгляд и тихонько засмеялась, отвернув лицо в сторону.

— Не все из нас так хорошо устроены, как я, — сказал старик. Он поднял руку и некоторое время возился со своими бровями, возвращая их на правильное место, ближе к глазам. — Кожа слушается плохо. Особенные мышцы. У меня не хорошо развиты. Требуется тренировка, тренировка! Я прочитал это слово в газете.

Он задумался.

— Здесь я вспоминаю дом, — сказал он наконец после долгой паузы и показал на станцию метро. — Дым родного очага. Что-то в такой родословной.

— В таком роде, — машинально поправила женщина. И спохватилась: — Извините!

— Ничего. Я должен практиковаться. Еще одно слово из газеты. Тренироваться и практиковаться.

Станция метро «Горьковская» похожа на перевернутую суповую тарелку. Суп из нее не вылился, а застыл, образуя полукольцо. Там горят огни: внутри станции кипит жизнь, люди покупают жетоны — только ради того, чтобы тотчас расстаться с ними и ступить в совершенно иной мир, где лестницы двигаются вниз, а лампы медленно плывут вверх. Везде тепло и ярко, деловито стучат механизмы, можно сесть и читать, или разговаривать, или купить у поздней торговки букет цветов и глупую книжку в яркой обложке. И поезд услужливо повезет тебя домой.

Старик-бомж показал на станцию рукой, немного более торжественно, чем она заслуживала, и повторил:

— Дым родного очага. Это здесь.

И замолчал, прикрыв глаза совершенно гладкими синеватыми веками.

Это случилось в самом начале шестидесятых, подумал старик. И проговорил, не поднимая век:

— Это случилось в начале ваших шестидесятых… Мы разбились.

Было очень тихо. Негромкая спокойная музыка вечера уже разливалась повсюду, она состояла из множества звуков, которые звучали в таинственном, почти невозможном согласии, — очень большой, непрерывно импровизирующий джазовый оркестр: упорядоченный хаос, производимый талантливыми хулиганами.

— В каком смысле «вы разбились»? — уточнил мужчина, потому что старик на мгновение замолчал.

Бомж повернул к нему голову и открыл глаза. Светящиеся голубые плошки повисли в темном воздухе, но это не выглядело страшным. Затем огонек погас — веки снова упали.

— Наш челнок, — сказал старик. — Да, это называется челнок. Я смотрел фильм. В больших магазинах телевизоры стоят возле витрин, и там показывают фильмы. Челнок.

— Еще их называют шаттлы, — блеснула познаниями женщина.

Муж быстро сжал ее руку: он боялся, что старик, если его перебивать, не закончит свою историю. Но этого не случилось.

— Наш большой корабль находился на орбите. Для исследования был направлен челнок. Челнок. Два десятка научных. Так это называется?

— Научных? — переспросила женщина.

Муж догадался:

— Вы хотели сказать — ученых?

— О! Не вполне понятная разница, но хрен с ним — пусть будет «ученых», — обрадованно кивнул старик. — Нам было весьма любопытственно. Мы нетерпенственно ждали соприкосновения с вашей почвой. Земля чрезвычайно симпатичная, если смотреть из космоса. При ближнем рассмотрении — тоже. Весьма. Ее леса раскудрявились и летели к нам навстречу… А потом мы разбились.

Он нахмурился. Некоторое время собеседники явственно слышали только его сопение. Оно становилось все громче, в нем что-то хлюпало, и вообще звук казался обиженным. Затем он оборвался.

Старик заговорил снова:

— Пилот не справился, и мы разбились. Катастрофа произошла в Ленинградской области. Это было начало ваших шестидесятых. Я потом многое узнал о ваших шестидесятых. Я читаю газеты. Я нахожу книги.

— А как вы научились читать?

— Нужда, блин, заставит, — сказал старик. — Кстати, мне очень нравится блин. Я неоднократно покупаю блины в блинных. Дешево и сердито. Научиться читать было нетрудно. Найти книги — тоже. Газеты приклеивают к стенам — очень достохвально. Наш челнок валялся в болоте. Мы пребывали в полном отчаянии. Наше состояние приближалось к катастрофическому, ибо челнок был уничтожен при соприкосновении с почвой при помощи взрыва, и средства связи погибли ко всем хренам! Садить корабль не представлялось никаким возможным вследствие его аномального размера. Да и как бы он отыскал нас в болотах Ленобласти? Спрашивается?

Он снова замолчал.

Пилот погиб. Погибло еще несколько членов экспедиции. Было очень больно. Конечно, все знали, что полеты на чужую планету сопряжены с немалым риском. Конечно, были готовы к потерям, к возможной смерти. Но — если уж говорить честно! — как можно быть готовым к такому? Разве что теоретически.

Они похоронили погибших. Пытались починить челнок. Потом начали подходить к концу запасы еды, и возникла новая проблема: как не умереть на этой незнакомой планете, которая, по всей видимости, станет их новым пристанищем навсегда?

Они разошлись группами по пять человек. Челнок остался в болоте.

Спустя несколько лет его обнаружили работницы совхоза «Шушары». Доложили секретарю горкома партии.

Секретарем горкома КПСС товарищ Прогудин был в те годы человек буйный, эксцентричный и непредсказуемый. Он был достаточно могуществен, поскольку возглавлял мощную партийную организацию в большом городе и крупной области. Москва далеко не всегда могла дотянуться до него и призвать к порядку. Ленинградские секретари всегда были вольнодумцы и самодуры, это традиционное. Призрак имперского могущества не позволял им жить спокойно. На них давило могучее культурное наследие царской России. Призраки Гришки Распутина и Феликса Юсупова неоднократно посещали их спальню, и наутро там неизменно находили заляпанные кремом бумажки от пирожных-птифуров из Елисеевского магазина.

Узнав о том, что в шушарских болотах застряла самая настоящая летающая тарелка, секретарь горкома первым делом вступил в битву с секретарем обкома и отсудил у него добычу: Шушары, вроде как, еще входили в черту города и находились во власти товарища Прогудина, а не какого-то другого товарища. Затем следовало не допустить появления на объекте военных.

Наши военные сильно завидовали американским военным, которые держали в Ангаре-18 настоящую тарелку и даже сняли про это кино — «Ангар-18». Уж если бы к нашим в руки попала такая штука, не то что кино снять — вообще бы никто ничего не узнал.

А товарищ Прогудин желал заграбастать таинственный предмет и установить его в своем городе на всеобщее обозрение. Заодно и иностранных гостей пошокировать.

В Ленинграде уже начали строить метрополитен. И это была не обшарпанная подземка, как где-нибудь в Нью-Йорке, а настоящие подземные дворцы, почти как в Москве. «Горьковская» же располагалась на трассе, по которой обычно всех иностранных дипломатов возили из всяких там резиденций в Эрмитаж — показывать сокровища имперской России и таким образом давить на нервы.

Если они, проезжая по правительственной трассе, увидят настоящую летающую тарелку, то будут потрясены. И спросят — через переводчика, разумеется: