— Он что — не переменил своего мнения?
— Переменил? — Парень хмыкнул: — Он потом нарочно показывал стойкость свою! — По-юношески искренне как бы похвалился своей практичностью: — Я ему говорил: надо признать ошибку. Признал бы — и все было бы хорошо. Иначе было бы!
— Значит, он был убежден.
— Убежден не убежден, а если надо, то надо было признать. А он — нет! Все — по-своему, добивался все своей правды! И добился!
Больше Апейка не расспрашивал. И спорить не стал:
чувствовал, что спор бесполезен. Молча, оскальзываясь, шел по кривым улочкам с ямами, меж деревянных кособоких домов с зеленым и черным тесом и ставнями; улочкам, которые были словно сестры юровичским, самой неказистой местечковой глухомани. Как и на юровичских, почти нигде не было тротуаров. Около одного, похожего на другие, скособоченного дома парень открыл калитку, первым зашел во двор.
Апейка невольно заглянул в окно: увидел за темным стеклом лопушистый вазон и свое темное отражение в стекле.
На крыльце потопали, обивая налипшую снежную с грязью мокроту, тщательно вытерли сапоги. Вошли в сени, шагнули в дом.
— Дома Алесь? — звонко и весело спросил парень.
Худощавая, не очень приветливая хозяйка, переставив табуретку у стола, внимательно осмотрела Апейку, как бы решая: стоит или не стоит говорить. Неприязненно ответила:
дома Но парень ее не слушал: он, не спрашивая, раскрыл дверь, вошел в другую комнату.
— Забрался черт знает куда! — все с той же звонкостью упрекнул кого-то другого. — Чуть добрались! Принимай гостей!
Увидев Апейку, Алесь от неожиданности растерялся. Минуту еще сидел за столом, потом спохватился, встал, смущенно пожал руку. Окинул глазами комнату: все ли в порядке. Суетливо подал табуретку, такую же, как в хозяйской комнате, взялся приводить в порядок книги и тетради на столе, пригладил не очень послушный русый чуб.
— Улицы, брат, что катки! Скользишь все время, как кот на льду!.. Что поделываешь? Стихи? — Парень наклонился над столом. — Ага. Русская литература девятнадцатого века.
Учимся, значит! Пра-ви-льно!
Он явно строил из себя бывалого, боевого парня. Алесь не поправлял его и не подлаживался; как бы и не замечал товарища, который будто не хотел ничего понимать. Сев снова за стол, Алесь глянул настороженно на Апейку и уже не подымал глаз. Но, чувствовал Апейка, жил нелегким волнением встречи.
Товарищ его, как ни изображал себя беззаботным, все же скоро сообразил, что Алесю не до его болтовни, бодро объявил:
— Что ж, я свою функцию выполнил.
Он весело пожал руку Алесю, с серьезной сдержанностью простился с Апейкой. Через минуту звонкий, молодецкий голос его донесся из соседней комнаты, стукнули двери…
И когда остались одни, долго объединяло обоих молчание. Апейка смотрел ласково, сочувственно, внимательно: со стороны казалось — Алесь изменился мало. Было в л#це, в фигуре то же юношеское, милое, деликатное и стеснительное, из-за чего не очень и верилось, что это он, застенчивый юноша, так твердо защищал свои убеждения, не отступая перед опасностью. Вот разве только в очертаниях подбородка, щек появилась новая или не замеченная раньше жесткость да и взгляд неприступный, настороженный. Не такой, как там, в поле…
Апейка смотрел и смотрел; Алесь все не поднимал головы: не понять было — или чувствовал себя виновным, или не хотел упреков.
Апейка первый начал:
— Что учишься — хорошо. Молодец…
Он кивнул: принимаю к сведению. Головы все же не поднял. Помолчали снова. Вдруг, как бы вспомнив что-то, Алесь встал, вышел в соседнюю комнату. О чем-то тихо поговорил с хозяйкой. Вернулся. Сел.
— О чем ты там?
— Так… хозяйственные мелочи…
— Не надо ничего.
Он не ответил. Ждал, видно, настороженно разговора о неизбежном, наболевшем и гнетущем.
Апейка спросил:
— Работаешь?
— Пока нет…
— Тоже сняли?..
— Сняли.
Апейка догадался о причине, но спросил, хотел выяснить все.
— Почему?
— Исключили из комсомола — выгнали с работы…
Не скрыл обиды. Быстро глянул на Апейку, встретился горячим взглядом, тут же отвел глаза. Снова сидел, опустив голову
— Как будешь теперь?..
— Работать буду…
— Где?
— Да хоть где. Хоть грузчиком на станции.
Снова глянул горячо, отвел глаза.
— А может, к нам?
— Чего?
— В школу. Учителем.
— Не разрешат. Воспитание детей…
— Я добьюсь.
— Обвинить вас могут…
— За меня не беспокойся!
— Подумаю…
Вошла хозяйка. Внесла бутылку водки. Потом закуску:
немного нарезанной колбасы, тарелку квашеной капусты с огурцами и яркими каплями клкжвинок. Ломтики черного, тонко нарезанного хлеба. Молча коснулись чарками, выпили.
Стали закусывать. Апейку потянуло на разговор: начал рассказывать новости из юровичской жизни. Алесь слушал молча, задумчиво. Не скоро Апейка задел самое чувствительное, болезненное. Осторожно, будто до раны дотронулся, спросил:
— Из-за чего все это?
Алесь поднялся, вышел снова к хозяйке. Снова поговорил о чем-то. Вернулся, налил чарки. Выпили. В доме стукнула дверь, потом — в сенях. За окном прошла хозяйка.
— Любопытная очень… даже чересчур.
Апейка догадался: это — о старухе. Алесь снова молчал, ел медленно, серьезно Выдавил наконец:
— Из-за веры все…
Он как бы иронизировал над собой.
— Какой веры?
— Обычной. Сказал, что верю одному человеку… Которому нельзя верить…
— Кто этот человек?
— Писатель. Тишка Гартный. — Ироническая усмешка исчезла. Взглянул прямо, грустно, задумался вдруг снова. — Было собрание у нас… Докладчик был из райкома… Говорил о международном положении. О том, что классовая борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность… Правильно, одним словом, говорил…
— Из-за чего же спор?
— Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что забрасывает удочки всякая нечисть — нацдемы разные, разные гартные. По его словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в болоте. Что чуть ли не все в литературе — люди подозрительные… Я и выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью…
— А он что?
— Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.
Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.
Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов — гартных, зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним гимназистикам, факты есть факты… Я выступил снова и сказал, что если есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что то, что он говорил, — одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не заменяет фактов… Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А некоторые из руководства — докладчика.
Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что — враги. А я на это, что и газеты — без достаточных доказательств! Тогда и началось!
— А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно…
— Почему уверен? — Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек, так мало знал его. — Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои корреспонденции в «Правду» тогда, когда большевиков на каторгу ссылали. Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него ведь есть и такое «мелкое» доказательство, как т, есяток книг. Он первый в нашей литературе — еще до революции — выбрал своим героем рабочего. Не ради ж выгоды — так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время, кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства? По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек!..
— Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные…
