Она вспомнила фразу Мандаринши:

– Тем хуже! – сказала она. – Я постараюсь как-нибудь заплатить, но я не стану путаться с каким-то Мердассу из-за такой мелочи, как платить долги.

Он одобрительно кивнул головой. Мгновение они смотрели друг на друга. Их осенила одна и та же мысль. Но он отстранил ее и вдруг заговорил о другом:

– Вы постараетесь как-нибудь расплатиться, разумеется. И вы заплатите, когда вам будет угодно: повторяю вам, Селадон будет покладист. Я пойду к нему завтра утром, и… не бойтесь!.. Все будет в порядке.

Она продолжала пристально смотреть на него и не слушала его слов. Он отвел глаза и стал рассказывать:

– Этого Селадона я встречал лет двадцать пять тому назад в Лионе. Да, двадцать пять лет тому назад. Селадон старше, чем кажется. Тогда он назывался иначе. И он уже давал в долг. Я был бедным студентом, и у меня не было ни гроша. И у меня была приятельница, прелестная девочка, с которой я гулял в те дни, когда ее любовник не приходил к ней. Однажды ей понадобились пятьсот луидоров потихоньку от ее любовника. У нее были чудесные драгоценности – изумруды и жемчуг, всего тысяч на двадцать франков.

Селадон заторопился. Сто луидоров? Он предлагал сто пятьдесят! Девочка была в восторге и подписала то, что он ей подсунул. Расписка была довольно скромная: на три месяца из пяти процентов годовых, с единственным условием, что в случае неуплаты в срок залог переходит в собственность кредитора. Залогом, разумеется, были драгоценности – изумруды, жемчуг. Это не имело ровно никакого значения. Оттого что этот добряк Селадон, сочувствуя безумствам юности, клялся всеми святыми, что срок никогда не наступит и что расписка будет продлена до бесконечности! Я тоже не подозревал ничего. А девочка и подавно. И вот настал срок. Моя маленькая приятельница спокойно отправилась к Селадону, чтобы переписать расписку, как было обещано! И Селадон, разумеется, расхохотался ей в лицо: драгоценности принадлежали ему. Девочка плакала, кричала, умоляла, грозила, и все понапрасну: она не добилась от бандита даже того, чтобы он доверил ей на час ее же драгоценности, чтобы она могла продать их первому встречному ювелиру с меньшим убытком и рассчитаться с ним. Нет, черт возьми! Селадон хотел один прикарманить всю выгоду. На тысячу луидоров изумрудов и жемчуга, от этого так легко не отказываются! И срок прошел, и девочка была ограблена – законным образом, – оттого что таков закон, созданный людьми, закон жестокий для простака, мягкий для плута. Но только на этот раз, в виде редчайшего исключения, плут не воспользовался плодами своего плутовства. Случайно среди моих приятелей по факультету был один, чей отец был ни больше ни меньше как префектом департамента Роны. И у этого студента не было недостатка ни в честности, ни в отваге. Я рассказал ему эту скверную историю. Он передал ее своему отцу. И гражданина Селадона – чьи руки, разумеется, были не слишком чисты – попросили обделывать свои дела где-нибудь вне Лиона. Вот почему Селадон, несмотря на двадцать пять лет, протекшие с тех пор, смею думать, не забыл моего вмешательства в его дела и предпочтет, чтобы такое вмешательство не повторилось.

Все еще неподвижные глаза Селии не отрывались от Рабефа. И Рабеф, который поднял голову и встретил ее взгляд, внезапно замолчал.

Только спустя несколько мгновений он снова заговорил, почти совсем тихо:

– Три тысячи франков, – разумеется, вы заплатите эти три тысячи франков. Три тысячи франков – это пустяк. Любой офицер, возвратившийся из Китая, возвратившийся из Китая, подобно мне…

Он поднялся, не зная толком, зачем он это делает: для того ли, чтобы проститься, или для чего другого…

Она тоже встала. И она продолжала пристально смотреть на него.

Тогда он бросился к ней. И она не отступила. Он открыл объятия. И она позволила обнять себя.

И он сжимал ее в объятиях, а она, улыбаясь, не противилась, и подставила свой рот, и возвратила ему поцелуй.

Их договор был очень прост. Рабеф сказал:

– Мой отпуск истекает через три недели – 30 марта. После этого мне придется, по всей вероятности, ждать около месяца, состоя уже «в списке», прежде чем они постановят отправить меня куда бы то ни было. Всего это составляет семь недель. Хотите провести со мной эти семь недель? Мы ничего не станем изменять в вашей жизни. Вы будете так же встречаться с вашими подругами. Мы будем принимать их у нас по четвергам. Вы только позволите мне оставаться, когда все уже уйдут.

И ни слова больше.

Только на следующий вечер, найдя у себя на туалетном столике пачку своих расписок на имя Селадона, Селия с достоверностью узнала, каким образом Рабеф расплатился с ней за ее гостеприимство.

И вот в следующий четверг, 11 марта, обычных посетителей виллы Шишурль вполне официально принимала новая чета, которую все поспешили поздравить. Потом все пошло совсем так же, как на всех предыдущих четвергах. И Селия по просьбе Рабефа еще раз сыграла для Л'Эстисака прелюдию и фугу.

Но в следующий за этим четверг, то есть 18 марта, произошло некое событие.

Ровно в десять часов вечера Лоеак де Виллен, точный, как хронометр, пришел первым. И, только собравшись поздороваться с хозяевами, удивился: Рабеф вышел к нему навстречу один – Селии не было.

Лоеак удивился, но, как тактичный человек, даже не заикнулся об отсутствующей. Рабеф был мил и приветлив, как всегда. Но и он тоже ничего не говорил о Селии. И Лоеак терпеливо ждал в расчете на то, что какое-нибудь случайное слово в разговоре разъяснит ему эту загадку.

Скоро пришел и Л'Эстисак – вторым по счету. Потом явилось странное трио, которым за месяц до того так гордилась Селия: три офицера колониальных войск, которых не могла залучить к себе еще ни одна хозяйка дома: Мадагаскарец, Суданец и Китаец. Все они издавна были знакомы с Рабефом; Китаец даже считал себя обязанным ему жизнью: потому что оба они принимали участие в знаменитой экспедиции на «Баярде», из которой почти одни они и вернулись в живых: великая цу-шуенская чума скосила четырнадцать из их семнадцати спутников. Поэтому, как только доктор, желая сделать приятное той, которая еще не стала его любовницей, пригласил «троих» принять участие в ши-шурлианских четвергах, первым из них согласился Китаец.

– Для тебя, вракал!.. Я еще и не на это способен.

И они обещали являться через четверг.

Этот четверг приходился их днем. Они оказались точны, и Рабеф торопливо пошел встречать их, так же торопливо, как он только что встретил Лоеака и Л'Эстисака. Но о Селии не поднималось и вопроса. Лоеак чуял какую-то тайну – это не было ни случайным запозданием, ни простым отсутствием. И в том и в другом случае Рабеф, конечно, извинился бы за свою любовницу, вместо того чтобы хранить столь многозначительное молчание.

Впрочем, разговор был очень непринужденным, каким он бывает всегда между людьми, которые погружены в свои думы, но не хотят, чтобы это заметили другие. Сначала использовали все самые обычные темы; не по сезону долго затянувшийся дождь; холод, как будто не замечавший приближения весны. Тут кто-то похвалил мирную тишину Тулона во время отсутствия эскадры и пожаловался, что сейчас, по возвращении из залива четырех дивизий, город запружен офицерами и матросами – и стал невыносимо шумен. Тогда Рабеф замолчал. И чуть не воцарилось молчание. Но один из «троих» очень кстати стал рассказывать одну из своих историй – историю о далеких странах, где все «трое» оставили свои души и сердца. Все стали слушать. Говорил Китаец. И на четверть часа всем им удалось оставить Тулон, оставить и Францию, и Европу и, перелетев через океаны, увидеть чудесную реку, на берегах которой построили свои жилища двести миллионов людей, из которых ни один не думает так, как думаем мы.

Все слушали его, как вдруг еще раз прозвенел колокольчик у входа. Лоеак подумал, что это Селия. Но это оказались Мандаринша и Доре; их приход прервал рассказ Китайца.