Гораздо хуже шли дела у Барутчиева. Однажды Костов навестил его в Чамкории. Барутчиев, закутанный в одеяло, пожелтевший и тощий, лежал в шезлонге на террасе своей виллы и смотрел с суровой печалью на весеннее небо над вековыми соснами, на синеющий вдали лабиринт снежных вершин и горные луга, усыпанные цветами. Костов сел возле него.

– Ну!.. – произнес Барутчиев. – Ваш шеф спас «Никотиану» от кризиса и заграбастал львиную долю прибыли… Кого же вы будете спасать теперь?

– Никого, – с грустью ответил Костов.

Его стесняла та миссия, с которой он пришел.

– Да! – Барутчиев горько усмехнулся. – Это золотое правило в торговле! Когда кто-нибудь тонет, сунь его головой в воду, да поглубже, чтобы одним конкурентом меньше стало. Но так не решался поступать даже старик Пьер. Ну как? Вас интересуют мои партии товара средних сортов?

– Интересуют. Именно за этим я и пришел. Шеф согласен купить их по восемьдесят два лева.

– По восемьдесят два?… – Смех исказил желтое лицо умирающего миллионера. – Обработанные партии обошлись мне по девяносто левов, а вы продадите их Германскому папиросному концерну по девяносто три, согласно договору, который вы с ним заключили. Блестящий ход, а?

Барутчиев внезапно закашлялся.

– Не волнуйтесь, – сказал Костов.

– Ничего! – Больной махнул рукой. На его щеках появились розовые пятна. – Значит, по восемьдесят два? А почему он не предложил, чтобы я подарил ему этот товар, чтобы отдал его даром? Слушайте, Костов!.. Скажите своему шефу, что я лучше сожгу свой табак, но ему не продам ничего. Скажите немцам и моему брату, что я на них плюю, потому что они отказались покупать мой табак без посредничества «Никотианы». Скажите им, что они могут подкупить всех министров и все Народное собрание, а меня разорить – и все-таки останутся мерзавцами и канальями, которые наживают богатство только подлостью…

Больной снова закашлялся. Костов знал, что волнение может вызвать у него кровотечение, и пожалел, что пришел. Бормоча какие-то извинения, он встал, чтобы уйти.

– Останьтесь, Костов! – Больной сплюнул в платок розовую мокроту. – Вы не виноваты… Хотите коньяку?

Барутчиев позвонил. Немного погодя на террасе появилась медицинская сестра, которая ухаживала за ним. Миллионер попросил ее принести коньяку для гостя. Он успокоился и стал задумчиво смотреть на вершины сосен.

– Сейчас для вас важнее всего поправиться! – пытался успокоить его Костов.

– Со мной покончено!.. – сказал больной, и в его хриплом голосе прозвучали страдание и огромная безналичная усталость. – Я умираю, но все-таки умираю с сознанием что я что-то сделал… Я первый вывез наши табаки за границу, а по моим следам пошел старик Пьер (господь да судит его по его делам) – и другие гиены. Я протянул руку помощи десяткам людей, которые казались мне деловыми. Но теперь вижу, что помогал наглым пройдохам и бандитам… Костов, наш класс да и весь наш мир идет к гибели!.. Их погубит згоизм. Я целыми днями лежу неподвижно, считаю часы, которые мне остается жить, и думаю о своем прошлом, о жизни, о людях… И все яснее вижу, что наш мир погибнет от алчности. В торговле всегда управлял закон прибыли, но нас он не ослеплял. А теперешние забываются. Вот я ненавидел старика Пьера… Завидовал его энергии, но презирал его за распущенную жизнь, за любовниц, за безумное мотовство… Он также меня не терпел и подсмеивался над моей примерной семейной жизнью… Мы даже не здоровались. Но эта вражда, это соперничество не переходили известных границ. Мы злословили, но в меру, мы конкурировали, но не делали таких подлостей, которые запятнали бы наше доброе имя. А сейчас нас заменили воры, вымогатели, раболепствующие выскочки, способные продаваться любому за чечевичную похлебку… Теперь нас давят льстецы и подхалимы!..

Костов молчал.

– К этим типам я не отношу вашего шефа, – продолжал чахоточный, переведя дыхание, – хотя он в сто раз превосходит их своей подлостью и уменьем вымогать. Он способен и умен. Думаю, что разврат, пьянство и глупая суетность не погубят его, как погубили его тестя. Но он морально туп! Запомните, скажите ему, что он туп в нравственном отношении и что это приведет его к гибели!.. Не все люди лишены чести, не все корчатся от страха, не все думают лишь об удовольствиях и стремятся только к деньгам… Это урок, который я извлек из своей собственной жизни.

Барутчиев говорил долго. Когда Костов вернулся в Софию и рассказал о том, как навестил больного, Борис усмехнулся:

– Разве я вам не говорил, что вежливость ни к че-му? – насмешливо заметил он. – Нужно было сообщить ему наши контрпредложения письменно.

Но Бориса неприятно удивил решительный отказ Барутчиева продать свой табак за бесценок. Может быть, эта издыхающая чахоточная лисица намеревалась подсунуть его Германскому папиросному концерну через какую-нибудь генеральскую фирму? В последнее время как грибы вырастали новые общества по вывозу табака – торговые союзы генералов запаса с безработными экспертами обанкротившихся табачных фирм. Борис с тревогой замечал множество признаков того, что эти общества втайне получают кредит от Германского папиросного концерна. Медленно, но верно, как широкая река, течение которой никто не в силах остановить, вывоз болгарского табака направлялся только в Германию. Других покупателей становилось все меньше. Борис понимал, что это плохо, но неизбежно, и торопился укрепить свои связи с немцами. Он подкупил одну газету, нескольких публицистов и еще десяток депутатов, которые начали шумную кампанию за организованную экономику. Германский папиросный концерн в благодарность увеличил закупки у «Никотианы» на десять миллионов килограммов.

Костов снова сел за свой стол. Да, грязно, по неизбежно все, что делает Борис в последнее время!.. Грязно, но неизбежны эти подкупы должностных лиц – если только «Никотиана» хочет остаться процветающим предприятием, – эта раболепная вежливость по отношению к фон Гайеру, Прайбишу и Лихтенфельду!.. Грязно, но неизбежно поведение Бориса по отношению к государству, к народу, к другим торговцам, к своей больной жене и к девушке, которая ее заменила!.. Грязно, но неизбежно эпикурейское равнодушие, с которым он, Костов, переносит все это!

Костов не смог разыскать во входящих бумагах какие-то данные, которые были ему нужны к завтрашнему дню, и с досадой закрыл папку. Он встал, закурил и стал прохаживаться по комнате. В голове его неотвязно возникал образ новой подруги Бориса. На прошлой педеле они втроем ужинали в «Унионе». Костов был приглашен, чтобы служить ширмой, но он остался доволен ужином. В этой девушке было что-то очаровательное, теплое, сердечное… Думать о ней было все приятнее. Он пытался прогнать ее образ, но не мог. А затем постепенно понял, что нервозность, досада, человеконенавистничество, которые его давили сейчас, объяснялись и сожалением, что он не встретил такой девушки раньше, прежде, чем настала осень его жизни. Он понял также, что если что и мешает ему теперь Т осшть «Никотиапу», так это лишь возможность видеть эту девушку, часто, постоянно, всегда…

Министр, которого ожидал Костов, ведал внутренними делами – самой жалкой сферой в управлении государством. Это был щупленький, мрачный, плешивый человек с тихим голосом и злыми меланхоличными глазами. Один из его телохранителей прогуливался по тротуару, а другой поднялся на лестничную площадку и стал у входа в квартиру, где жил Костов. Вначале визит министра казался бескорыстным, но главного эксперта «Никотпаны» бескорыстно навещали только увядшие красавицы из высшего общества. Костов сразу же вспомнил, что министр заинтересован в одной маленькой, по быстро продвигающейся табачной фирме, которой руководит его зять.

Эксперт посмотрел на гостя нетерпеливо и вопросительно. Не может же «Никотиана» вечно оказывать ему услуги. Но господин министр внутренних дел как будто не понимал этого. В его глазах, холодных и неподвижных, как у змеи, вспыхнула раздраженная самоуверенность человека, который нелегко отказывается от принятого решения.