– Послушайте, юноша!.. – Барутчиев уже успокоился. – Я вижу, старик Пьер оставил себе достойного заместителя!.. Чудесно!.. Точно так же поступил бы и я. Давайте поговорим откровенно! Значит, вы спрашиваете, ради чего? – Голос Барутчиева зазвучал чрезвычайно торжественно. – Ради того, что завтра единственным покупателем нашего табака останется рейх, а ведь это я буду указывать Германскому папиросному концерну, между какими фирмами распределять поставки… Ясно?

Барутчиев-младший взглянул на Бориса, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но «волчонок») невозмутимо затягивался сигаретой и выпускал дым. Дерзкие и холодные глаза его были по-прежнему бесстрастны.

– Сегодня – это еще не завтра, – спокойно проговорил Борис.

– Тогда я скажу вам, каково положение сейчас. Восемьдесят процентов проданного табака пошло по цене более низкой, чем прошлогодние цены. Девяносто процентов всех партий еще ждут покупателей. Знаменательно, правда? Но наши торговцы – дураки и ничего не видят.

– Временный застой цен, – с притворной наивностью сказал «волчонок». – Я тоже придерживаю свои партии в ожидании более высоких цен.

– Ошибаетесь! – великодушно воскликнул Барутчиев-младший. – Ошибаетесь, дорогой мой!.. Приближается невиданный экономический кризис. Цены на продукты земледелия и на табак катастрофически упадут. Впереди паника и банкротство. Вы ведь знаете, что в этой области я получаю отличную информацию. По придворным и дипломатическим каналам. И по еврейским, коли на то пошло… Заметьте себе, и по еврейским!.. Парадоксально, не правда ли?

– Нет, ничуть не парадоксально, – сказал Борис – Все знают, что вы доверенное лицо Коэна, а в то же время перед гитлеровцами выступаете как антисемит… Впрочем, песня Коэна в Германском папиросном концерне уже спета, и главная заслуга в этом принадлежит вам.

– Сплетня! – вскричал Барутчиев. – Как вы можете так говорить! Это сплетня… Коэн – мой друг. У меня есть связи с немцами, но что касается их отношения к евреям, то тут я держусь нейтрально.

– Нет! Вы очень ловко готовите себе почву для работы с немцами, лебезя перед ними. Коэн спокойно мог бы работать с немцами, если бы вы им не доносили, что он повсюду высказывается против них… Но все, что касается Коэна, не имеет значения для наших с вами отношений, Дорогой господин Барутчиев.

– Да, не будем заниматься сплетнями! – На лбу Барутчиева выступили мелкие капельки пота. – Они не заслуживают внимания, – добавил он с деланно презрительным смехом. – Речь шла о том, что мне вчера сообщили из Берлина… Вам известно, что мой брат, который живет в Германии, на этих днях станет полномочным представителем в Берлине, так ведь?

– Известно. И он очень близок с фон Гайером, новым директором отделения восточных Табаков в Германском папиросном концерне.

– Вы неплохо осведомлены, – самодовольно проговорил Барутчиев. – Итак, фон Гайер намекнул моему брату, что Германский папиросный концерн прекратит на некоторое время закупки на Востоке. А вы знаете, что это значит?

– Это – гитлеровский маневр, политический нажим. Скоро мы все будем на поводу у немцев. И если наступит кризис, Германский папиросный концерн сможет закупить весь наш табак, но уже по дешевке… Все это очень печально, господин Барутчиев.

– Не так уж печально, не так уж, милый юноша! Не будьте пессимистом! Германский папиросный концерн будет производить закупки по низким ценам, но в больших количествах, и прибыли не уменьшатся… Я говорю об избранных фирмах, которые по-прежнему будут торговать с немцами, – добавил он многозначительно.

– Какие же это будут фирмы? – спокойно спросил Борис.

– Наши!.. – торжественно ответил Барутчиев. – Мол и ваша. Мы получим львиную долю поставок, а другие будут подбирать крохи.

– Это вопрос будущего, – равнодушно проговорил Борис. – Меня больше интересует, что именно вы можете сделать для «Никотианы» сегодня.

Глаза Барутчиева испытующе впились в хитрого «волчонка».

– Не разумнее ли подумать о завтрашнем дне? – спросил он.

– Я привык рассчитывать только на то, что можно сделать сегодня.

– То же самое я могу сказать о себе.

– Тот, кто хочет, чтобы ему доверяли, первым представляет доказательства, что он достоин доверия, – заметил Борис.

– Доверия?… – Барутчиев надменно взглянул на него. – Вы сомневаетесь в моих связях с немцами?

– Ничуть!.. Но они чисто платонические.

На губах Бориса опять заиграла холодная улыбка.

– Вы рассуждаете поверхностно, дорогой мой! Моральный фактор для немцев важнее.

– Может быть, завтра – да, но сегодня – нет… Чтобы влиять на нас в политике, они должны сначала привести в действие материальные факторы.

– Вы правы, – сказал Барутчиев, немного задумавшись. – Но что вы хотите этим сказать?

– Нечто совсем простое. Вы не сможете сейчас занять место Коэна, несмотря на симпатии, которыми пользуетесь у немцев.

– Почему?

– Вы не овладели политической стороной дела.

Барутчиев опять задумался, и лицо его сделалось глуповатым. Эта мысль еще не приходила ему в голову.

– Овладею, – сказал он немного погодя.

– Не сможете. У вас не хватит денег.

– Деньги я получу от немцев.

– Не выйдет… Немцы ни за что не раскошелятся сами, если они имеют возможность принудить к этому кого-то другого. Разве не ясно?

Барутчиев не понял этого или притворился, что не понял. Борис решил высказаться определеннее:

– Давайте поговорим, как коммерсанты нашего ранга, господин Барутчиев! Речь идет о политических деятелях и о ниточках, за которые их дергают… У вас нет кукольного театра, а мой работает безупречно. Немцы смогут использовать его, если обеспечат сбыт моего табака через свой папиросный концерн.

Седовласый делец только рот раскрыл, а «мальчишка» смотрел на него своими угрюмыми глазами спокойно, холодно, невозмутимо. Какой цинизм! Какая дерзость!.. Неужели он не стыдится или хотя бы не опасается так говорить? Вот оно, новое поколение! Оно даже не дает себе труда лицемерить. Но вслед за охватившим его изумлением Барутчиев почувствовал гнев и злобу. Теперь ему было совершенно ясно, какие условия ставит Борис.

– Вы хотите… – голос Барутчиева стал болезненно хриплым, – занять место Коэна… и чтобы «Никотиана» получила львиную долю поставок для Германского папиросного концерна?… Вы этого хотите, да?

– Именно, господин Барутчиев. Вы можете предложить это немцам, и на этом выгадаем и вы и я. Можете использовать и дворцовую линию.

– Никогда! – злобно прошипел Барутчиев.

– Почему?

Голос Бориса ничуть не изменился.

– Потому что я вот уже целых два года жду этого для себя. Гм… Слушайте, юноша! Вы стали слишком дерзки – вы принижаете других и переоцениваете себя. А вам не страшно? Ваш тон становится опасным.

В глазах Барутчиева вспыхнула скрытая угроза.

– Если он опасен, то прежде всего для вас. – «Волчонок» вдруг рассмеялся, и его резкий смех прозвенел, как металл. – Вы, пожалуй, потеряете всякую возможность выиграть дело.

– Завтра я буду сильным, – глухо прорычал Барутчиев.

– Не больше, чем сегодня, потому что вам не хватает некоторых качеств. – Голос Бориса зазвучал громче и стал неимоверно дерзким. – Вы будете указывать фон Гайеру ту или другую фирму, протаскивать мелкие, плохо обработанные партии, но львиная доля всегда будет от вас ускользать, ибо торговец вы неспособный. Немцы знают, что вы ничего не понимаете в табаке, в его качестве и обработке. Они видят, что вы обыкновенный хвастун, одержимый манией величия, и угощаете их одной болтовней, не обладая ни настоящей финансовой мощью, ни влиянием на политических деятелей.

Барутчиев вскочил с кресла.

– Это наглость!.. – крикнул он. – Вы меня оскорбляете!

– Я говорю правду для вашей же пользы.

– А я скажу ее там, где потребуется, вам во вред!.. Все знают, что у вас братья – коммунисты.

– Ну так что?

Голос Бориса чуть дрогнул, но только на миг.

– Подумайте о моих когтях!