– Ты доволен мною?

– Да, конечно… – Он удивленно взглянул на нее. – Почему ты спрашиваешь? Ты в самые тяжелые минуты держалась молодцом.

– Так же, как в отряде?

– Даже лучше.

– Значит, теперь я не бесполезный груз… с игрушечным револьвером на шее.

– Никто никогда не считал тебя грузом.

– Может быть, только Динко.

Он внимательно посмотрел на нее и, заметив, как подергивается у нее левая щека, понял, до чего расстроены ее нервы. Опять Динко!.. Эта умная женщина неисправимо чувствительна, думал Павел, и только работа отвлекает ее от тяжелых болезненных воспоминаний о погибшем… Она неплохо справляется с работой. Перед штабными офицерами держится с непоколебимым самообладанием коммуниста и в этом отношении похожа па Лилу. Имеют ли какое-то значение ее внутренние переживания?

Да, конечно, имеют. Варваре грозит полное нервное расстройство. На своем посту она стоит из последних сил. А потом сразу рухнет – тихо, незаметно, бесславно, – как гибнет в горах от стужи и голода безвестный партизан. И тогда ее забудут даже товарищи по отряду. Поэма ее жизни – героическая поэма, но тихая и скорбная.

Он снова взглянул на нее внимательно и сказал:

– Ты знаешь, куда партия решила направить тебя?

– Куда?

– На новую работу, за границу.

– Мне все равно. – Слова Павла ничуть не взволновали Варвару, но подумав, она добавила: – Я предпочла бы работать по линии профсоюзов.

– Нет, – возразил он. – Ты умна и тверда, а для работы за границей нужны как раз такие люди. Я буду рекомендовать тебя. Но сначала как следует отдохни: по лицу видно, что у тебя нервы не в порядке.

– Мускулы подрагивают… пустяки.

– Нет, не пустяки. Мы испытали много страшного, а тебе пришлось вдвое тяжелее, чем другим. Я-то знаю.

– Да, – ответила она, словно раздосадованная этим разговором.

На шоссе показалась длинная колонна пленных немцев.

– Смотри! – сказала Варвара. – Немцы.

Павел усмехнулся и бросил на нее испытующий взгляд.

– А у тебя не чешутся руки дать по ним очередь из автомата? Они ведь истребляли еврейских женщин и детей!

– Нет, – ответила она. – Как ни странно, нет. Согласись, было бы глупо, если бы, следуя закону Моисея, какой-нибудь свихнувшийся еврей принялся бы расстреливать пленных. Ведь половина из них – рабочие, и завтра они могут стать коммунистами.

– Да, – Павел улыбнулся. – Ты начинаешь агитировать даже своего командира.

– А ты не упускаешь случая испытать меня.

– Мне хотелось знать, в каком состоянии твои нервы.

– Будь спокоен, нервы у меня в порядке. А если увижу, что не гожусь для работы, пущу себе пулю в лоб.

Павел взглянул на Варвару и увидел, что у нее опять задергалась левая щека. Ему стало жаль эту женщину: она была в равной степени и героична и слаба. Слаба своей ранимостью, героична своим самоотречением.

Автомобиль поравнялся с колонной пленных. Они брели, понурив голову, хмурые, уставшие после непрерывных боев, в выцветшем от дождей и солнца обмундировании. Среди них были раненые, в окровавленных, наспех намотанных повязках. Потрясающее впечатление производили их лица, покорные, исполненные отчаяния и безнадежности, – лица людей, которым некуда идти и некуда вернуться, потому что они уничтожили все впереди и позади себя. Некоторые тупо, с бессильной злобой озирались по сторонам, как попавшие в капкан звери; но встречались и задумчивые, скорбные лица людей, которые с тоской смотрели на лазурное небо, пышную зелень и распускающиеся цветы, словно ища проблеск надежды на то, что и для них жизнь еще может начаться сызнова и восторжествовать над отчаянием, разрушением и смертью. Наконец пленные остались позади. Это была целая рота или же остатки батальона, сдавшегося утром.

Шоссе отлого шло в гору, и вскоре машина поднялась на возвышенность, с которой были видны пехотные позиции. Павел в бинокль стал осматривать местность. Кое-где на немецких линиях развевались белые флаги, а болгарские солдаты вышли из окопов и, собравшись кучками, возбужденно обсуждали радостную весть о мире. За небольшим холмом виднелось несколько танков – казалось, они все еще не верили в перемирие и выжидали в засаде. Налево равнина переходила в холмистую местность, в складках которой притаился штаб артиллерийского полка. Автомобиль и мотоциклисты свернули с асфальтированного шоссе на черный, изрытый танками и тягачами проселок, направляясь к штабу.

Павел собирался поговорить с командиром полка и вместе с ним обойти батареи. Его интересовало настроение солдат. Им владело ощущение безоблачного счастья, вызванное радостью победы, внутренним удовлетворением, сияющим солнцем, весенними цветами, и он представил себе светящиеся радостью солдатские лица и бодрые ответы на его приветствие. Но капитан Денев разочаровал его.

– Господин генерал, – смущенно сказал он. – Мостик еще не исправлен.

Капитана еще утром предупредили по телефону, что мост не готов, но он забыл доложить об этом генералу.

– А саперы почему проспали?

– С вечера принялись за работу… Виноват, не доложил вовремя.

– Тогда остановите машину! Мы подождем здесь, а вы отправляйтесь на мотоцикле в штаб и привезите с собой полковника. Надо полагать, мостик его выдержит… Л подпоручику саперов скажите, что, если его бабушка в состоянии носить погоны, я предпочел бы иметь дело с ней.

– Слушаюсь, господин генерал! – ответил капитан, очень довольный, что гнев генерала вылился в безобидную шутку.

Автомобиль остановился, и капитан пересел в коляску мотоциклиста из охраны. Капитан подумал, что в его генерале есть что-то подкупающее, открытое, лучезарное, что невольно располагает людей к новому миру. Тревога и неуверенность, которые одолевали капитана при первом знакомстве с коммунистами, постепенно уступали место спокойной солидарности с ними. И пока его кидало из стороны в сторону на ухабистой дороге, он думал о штабных злопыхателях: «Протухшие глупцы!.. Не видят, как могуче, как сильно своей правдой новое, зато с удовольствием отмечают, что на каком-нибудь комиссаре плохо сидит форма».

Павел и Варвара вышли из машины и, перешагнув кювет, попали в буйную, густую траву. Повеял ветерок и принес волну ароматов из цветущих лесов и полей. Над молочаем и тысячелистником кружились бабочки, жаворонок заливался в лазурном небе. Совсем недавно здесь проходила немецкая линия обороны. Склоны высоты были изборождены окопами, в которых валялись каски и пустые патронные ящики, а по обеим сторонам шоссе выступали вросшие в землю купола дотов, огражденные колючей проволокой. Всего неделю назад здесь шли ожесточенные бои, а сейчас и тут следы смерти уже исчезли под травой и цветами.

Павел присел на вывороченный обломок дота, а Варвара пошла дальше одна. Шла она медленно, погруженная в свои мысли. Павел смотрел на эту маленькую женщину в пилотке с красной звездочкой, юбке-шароварах и низких сапожках и думал, что ее фигурка очень женственна. Варвара нагнулась, чтобы сорвать цветок. Но вот, словно спохватившись, что увлеклась бессмысленным занятием, бросила сорванные цветы мака. Она отвыкла собирать цветы, а может, они уже не радовали ее.

Павел спросил:

– Варвара, ты почему цветы не собираешь?

Она ответила с горькой усмешкой:

– Мне некому их дарить. Я уже вышла из этого возраста… Состарилась в горах.

– Глупости! Вся жизнь у тебя впереди.

А Варвара возразила бодрым и твердым голосом:

– Единственное, что у меня есть сейчас, – это наша победа. Но этого достаточно.

Она медленно пошла дальше по высокой пышной траве, потом остановилась и стала разглядывать в бинокль пехотные позиции. Несколько секунд Павел думал об этой печальной хрупкой женщине, такой умной, такой чувствительной. Ее голова с высоким лбом и семитскими чертами лица показалась ему почти красивой. «Она никогда не забудет Динко, – думал он. – Но неутоленная любовь к нему еще крепче свяжет ее с общей борьбой».

Павел вынул из кармана кителя письма, полученные с утренней почтой. До прихода полковника можно было заняться ими. Одно из писем было написано красивым, четким почерком, говорившим об исполнительности и трудолюбии автора. Павел распечатал его первым. Письмо было от его адъютанта, подполковника Данкина, который отправился в тыл по делам. Оно гласило: