– Послушайте, Прайбиш… Мы уже столько лет знаем друг друга… Я прошу вас уступить… Если бы в свое время мой отец не замолвил за вас словечко, вас бы не приняли надзирателем на фабрику… Ваше продвижение началось с фабрики братьев Нильзен, вы это помните?

Прайбиш нахмурился.

– До сих пор я всегда уступал вам, – сказал ou немного погодя.

– Но недавно вы получили повышение.

– Да. Зато у меня Польше работы и больше ответственности.

– Вас повысили за счет моего продвижения.

– Нет! – возразил Прайбиш. – Я работаю на совесть, а вы – спустя рукава. В Гамбурге об этом знают. Будь вы трудолюбивы, преимущество было бы на вашей стороне.

– Не будем об этом говорить… Я вас прошу… Давайте договоримся!.. Вы должны уступить… В конце концов ведь я – Лихтенфельд.

Румяное лицо Прайбиша помрачнело еще больше, и в его маленьких глазках погас лукавый огонек. Барон встал, подошел к окну и задумался, подавленный гнетущим предчувствием, что мир идет к гибели. И вдруг в голову ему пришел дерзкий план. Он вернулся к фрейлейн Дитрих и глухо проговорил:

– Дайте письмо, я распишусь в получении.

Прайбиш снова склонился над арифмометром, но ему уже не работалось. Темный многовековой страх перед баронами Лихтенфельдами, на чьей земле выросли его предки, его родители и он сам, выводил его из равновесия. По его расстроенному лицу мелкими струйками потек пот.

В белом костюме и с тростью в руке фон Гайер, прихрамывая, возвращался с пляжа, собираясь осмотреть город, пока не станет слишком жарко. После душной ночи, проведенной без сна, купанье освежило его, но не смогло разогнать мрачных мыслей, не оставлявших его даже после ужина у Костова. Он видел насквозь мелкие хитрости «Никотианы», которая пыталась затянуть обработку табака, предназначенного для Германского папиросного концерна. Борис теперь старался угодить Кондоянису, а но концерну. Мошенническая сделка с Кондоянисом была шита белыми нитками, и фон Гайеру ничего не стоило предотвратить ее с помощью гестапо, но он решил этого не делать. Арестовать грека и помешать заключению сделки значило бы испортить отношения с Голландским табачным картелем – исполинским золотым мешком и каналом, по которому в Германию поступала иностранная валюта. Перед картелем покорно опускались руки даже у самых исступленных гитлеровцев. Фон Гайер знал все это и тем не менее был раздражен уловками Бориса, который отказался сдать партию табака на месяц раньше обусловленного срока, хотя имел для этого все возможности. Расчет Бориса был прост: если хаос наступит быстро, отправка табака в Германию сорвется и тогда предназначенная для концерна партия товара перейдет к Кондоянису.

«Гнусный тип!..» – подумал немец, гневно постукивая тростью по раскаленным камням мостовой. Но тут же ему пришло в голову, что каждый на месте Бориса поступил бы так же. Таков закон наживы. Почему «Никотиана» должна жертвовать собой ради интересов концерна? Немецкий корабль начал тонуть, и первыми с него бежали крысы. Признаки паники, измены и вероломства исходили не от правительства, не от местной администрации, не от армии, а от «Никотианы», которая привела немцев в Болгарию и хорошо на них заработала.

Ирина, которая пыталась обмануть его своим молчанием, и та казалась теперь фон Гайеру огромной крысой. Вчера вечером у Костова она не проявила никакого желания говорить о прошлом. Вид у нее был скучающий и равнодушный. Они обменялись лишь банальными любезностями, и немца это уязвило. Исчезновение этой женщины из его жизни оставило после себя пустоту, которую ничем нельзя было заполнить.

И поэтому, когда он неожиданно столкнулся с ней на тротуаре, ему стало жаль, что он в свое время не сумел силой характера и деньгами удержать ее. Теперь же она была недосягаема и принадлежала только самой себе. Ирина была в чесучовом платье и туфлях на босу ногу, но этот простой костюм, в котором она походила на обыкновенную канцелярскую служащую, был именно таким, какой следовало носить в жару, и очень шел к ее гибкому, как у пантеры, сильному телу. Лишь маленькие платиновые наручные часики, украшенные изумрудами, говорили о том, что она – существо из другого мира и не имеет ничего общего с людьми труда. Она шла, сосредоточенно глядя перед собой, и не заметила фон Гайора – а может быть, и не пожелала заметить, – но, когда он стал у нее на дороге с мрачной решимостью задержать ее, чего бы это ни стоило, она приподняла темные очки и сказала просто:

– А. это вы? Я бы вас и не заметила в этих очках. – Потом взяла его за руку и быстро добавила: – Проводите меня до пристани. Я хочу узнать, когда отправляется катер на остров.

Не раздумывая, он послушно пошел за ней, опьяненный неожиданной встречей и прикосновением ее руки.

– Значит, вы решили прокатиться па остров?

– Да.

– Одна?

– Если не найдется попутчика.

– Вам будет неудобно ехать в тесноте. Я могу попросить для вас катер у Фришмута.

– В самом деле? Это было бы чудесно.

– Фришмут теперь уже генерал.

– Какой успех! Поздравьте его от моего имени. Вы ему завидуете, не правда ли?

– Да, – мрачно признался немец.

– Тут судьба сделала ошибку. В сущности, Фришмут рожден быть директором табачного концерна, а вы – генералом.

– Вы неплохая утешительница.

– Я просто упрекаю вас в тщеславии.

– Разве?

– Да, вы страдаете манией – хотите умереть, как Нибелунг.

– А как. по-вашему, надо умирать?

– Как Петроний. В приятной обстановке, во время остроумной беседы.

– Это тоже поза.

– Кто же умирает без позы?

– Солдаты! – тихо ответил немец. – Они не успевают принять хоть какую-нибудь позу.

Они молча прошли несколько шагов. Ирина вдруг остановилась и сказала:

– Если Фришмут даст катер, тогда незачем ходить на пристань.

– Да, вы правы, – согласился фон Гайер, задумчиво глядя на ее блестящие иссиня-черные волосы, уложенные валиком.

Ирина вдруг спросила:

– Вы не хотите проводить меня на остров?

– Если только вашему мужу это не покажется дерзостью…

Она рассмеялась и небрежно бросила:

– Он был гораздо более дерзким, чем мы с вами.

– Где он сейчас?

– Уехал куда-то с Костовым.

– Не в Салоники?

– Нет, не в Салоники.

– Деловая тайна, наверное?

– Никакой тайны пет. Просто мне не пришло в голову спросить, куда они собрались. Но ему нужно ехать в Салоники.

– Знаю, – сказал немец.

– А почему вы знаете?

– Костов ходил к Фришмуту за путевым листом.

– И вы ему не воспрепятствовали?

– Нет, я решил не мешать.

– Послушайте! – сказала Ирина полушутя, полусерьезно. – Будет безобразием с вашей стороны, если вы подстроите какую-нибудь гадость Кондоянису через гестапо.

– Ничего мы ему не сделаем.

– Вы обещаете?

– Да. – Фон Гайер печально улыбнулся. – Снова этот грязный табак становится между нами.

– Отвратительно, правда? – Ирина тоже улыбнулась. – Но на этот раз он не такой уж грязный.

– Я в этом не уверен… Во всяком случае, сделке я не помешаю.

Ирина посмотрела ему в глаза и сказала:

– Не становитесь смешным! В конце концов, сделка – мелочь и не меняет наших с вамп отношений. Арестуйте грека, если так угодно вашему дурацкому концерну. Табак не должен отравлять наши последние дни.

– Зачем вы зовете меня на остров? – с горечью спросил фон Гайер.

А Ирина ответила:

– Потому что одной мне будет скучно.

Они остановились на площади, оживленной и многолюдной, несмотря на жаркую пору дня. В толпе шныряли хилые ребятишки, которые громко расхваливали свой товар, предлагая прохожим купить спорию[57] и мегали пастики.[58] «Пастики» представляли собой смесь из жареного гороха, глюкозы и всевозможных пищевых отходов. Но лишь немногие греки могли позволить себе покупать даже эти сомнительные сласти.

– Ведь мы решили не ходить на пристань?