Сергей походил на снегиря. Снегирь летит вслед за холодом, наслаждаясь сахаром мороза, и грудь у птички откликается на стужу бодрым покраснением. Сергей искал трудностей. Он расцветал кумачом на эксцессы борьбы, в ответ на насилие…

У Огурцова были старшие братья, недавние предшественники.

В середине девяностых они назвали себя – Реввоенсовет. Совет состоял из дюжины романтиков, запасшихся тротилом. Они послали в центральные СМИ пресс-релиз, обещая «смерть буржуям». Но убивать стали памятники. Первым делом подорвали за городом царя Николая Второго с каменной бородой и в каменной короне. От памятника

остались серые объедки и торчащие в небо железные штыри. Следующей их жертвой стал Петр в центре Москвы, несообразный, гнетущий верзила над рекой. За полчаса до рассвета умелец, обряженный в акваланг, речным дном прополз к памятнику и обвязал его нитями будущего взрыва. Но взрыв не случился – у памятника заметили парочку, слипшуюся в поцелуе. И пожалели! Эта парочка своим мещанским засосом спасла каменную тушу монарха от падения в реку…

Председателем Реввоенсовета был молодой мужик с тройным подбородком, крупный, горячий, в споре махавший руками. Взорвав Николая и условно Петра, он решил заработать денег на «серьезные меры». Для этого вылетел во Владивосток («Во Владик», – говорил он, хитро причмокивая), нанялся киллером и в подъезде выстрелом из«макарова» убил местного банкира. Красного киллера взяли, спецслужба вела его от Москвы, ожидая повода для арестов. В какие-то дни Реввоенсовет был разгромлен. Одни раскаялись и истерично помогали следствию, другие замкнулись и гордо выслушали приговор, третьи сумели откосить через дурку. Лишь товарищ председатель на суде был красноречив, цвел, взмахивал руками, обещая торжество революции, и получил пятнадцать лет строгача.

Одновременно с подвигами Реввоенсовета красная бригада родилась на Украине. Там готовились к широкому делу – во имя

Украинской

Рабоче-Крестьянской

Республики.

Базы

восстания

укоренились в портовых городах. Накопился целый склад оружия. Сначала в Одессе семеро студентов грабанули ювелирный. Все вышло на ура. Затем втроем брали Центробанк в Николаеве. Шумело море, парней укачивало предчувствие успеха, и банковский «экс» они решили скрепить кровью. Покидали в сумку купюры и разом сказали«Чао!» силачу-секьюрити, вытянутому на кафельном полу. Каждый выстрелил.

Их арестовали в херсонской квартире окнами в море. Море пахло диковинным фруктом. Они отстреливались.

Их пытали, арестовав. Хохляцкие менты не могли простить идейным успех в криминале. Их поднимали на дыбу, загоняли под ногти иголки. Одного запытали до смерти. Двое стали инвалидами. Еще один сломался, отпустил бороду змейками, смотрел из клетки маслянисто, все читал Новый Завет и топил товарищей. «В соблазн

ввели меня богоморцы», – говорил он кротким отсутствующим голосом, а борода его сочно чернела. Он чаял отделаться дуркой, но вместе со всеми получил двадцатку.

Москвичу Сереже Огурцову тогда было пятнадцать лет. Мать была им недовольна, на ее консервативные дамбы накатывала грозная рок-музыка, которую вперемешку с солдатским матом извергал сыновний магнитофон. Также ей очень не нравилась рокерская кожаная амуниция со стальными заклепками. Ну зачем тебе, сынок, такая паршивая кожанка? Как вы ее называете? Косуха? Бугристая, в пупырышках, как в прыщах. У тебя личико чистое, кожа хорошая, в маму. Значит, прыщи на кожанке завел, так получается?

Слушая грубую музыку, Серега понимал то, что поют, напрямую.

А Егор Летов пел о коммунизме:

Он наступит скоро, надо только подождать. Там все будет бесплатно, там все будет в кайф. Там, наверно, вообще не надо будет умирать!

В шестнадцать Огурцов пришел на стариковский митинг, попросил слова, и с той поры, как пискнул что-то на грузовике, угодил на трибуны. Ему давали слово на каждом митинговом грузовике. Постепенно вокруг Сереги начала складываться компания подростков-коммунистов.

В те же шестнадцать он полюбил девушку-коммунистку Милицию, ушел из дома, поженились. Жили в однокомнатной квартире за Московской кольцевой дорогой. Девушка родом из Волгограда, с пророческим выражением мрачного лица, носила шерстяные юбки и вязаные кофты, была племянницей монахини, специалистки по травам и гомеопатии. Поговаривали, что мешая колдовские снадобья с водкой, Мила присушила Серегу. У них родились дочки-близняшки, которых ранняя мама назвала Олей и Варей, но крестила почему-то под именами Евгения и Зинаида. Что добавило зловещего магизма ее репутации.

В девятнадцать лет Огурцов организовал первую вылазку.

Первого мая еле живая процессия плелась по центру, шамкали худые ботинки, красные флаги клонились, а сзади урчали и щекотали

асфальт сырыми щетками ярко-оранжевые уборочные машины. Они стирали из памяти города сам факт кратковременной демонстрации. Старики в ветеранских формах, с портретами вождей из другой эры, перемещались, как восковые фигуры. Желтолицые и желторукие, задыхались, плавились, кропя горячими каплями дорогу. Оранжевые машины гудели следом и отскабливали старческий налет…

Но в районе Манежа два десятка молодчиков с головами, закутанными в пятнистые «арафатки», внезапно отпружинили круто вправо, уронили цепочку ментов и повели ветхую, с каждым метром оживающую колонну на Красную площадь.

Их остановили у самых ворот, у Иверской часовни, да и то не растерянные менты, а главный коммунист, который выхватил чей-то мегафон и загудел: «Назад!», чтобы после хвастаться, как он предотвратил кровь. Старики поворачивали доверчивые, истонченные лица на тонких, с натянутыми жилами шеях, показывая спины замаячившему было Кремлю, и уходили в абсолютную тщету, в берега, в солнечную топку постыдного шествия.

А Серегу Огурцова с его молодежью уже крутили и волокли менты…

Ребята так развеселились той акцией, что стали действовать регулярно.

Серегины чувства были шире его географического родимого пятна на груди, даже банду свою он назвал АКМ – Армия Кампучийских Маоистов.

Акээмовцев возбуждало метро.

Как-то после демонстрации седьмого ноября они не впускали и не выпускали людей, спровоцировав давку внутри и возле станции«Охотный ряд».

– Деточка, пусти… Я же своя! – упрашивала старушка, красный флаг безвольно повис на ее плечике, как язык у загнанной гончей.

– Нельзя, бабуль. Бунт делаем, – тоном, не терпящим возражений, говорил рослый Серега в зеленой толстовке с малиновым Мавзолеем.

В этот день седьмого ноября Милиция была дома. Дочки-близняшки разом заткнулись и, разгоряченные долгими криками и танцами, прикорнули. Мила легла на диван, и ее тоже сморил дневной сон.

Ей приснилось, что она идет по кривоватым мощеным улицам европейского городка. Кое-где, несмотря на светлую часть суток, кроваво мигают вывески. Вот на перекрестье улиц толстый мужик в пестрой клетчатой рубахе надрывно заливается на саксофоне. Будто отсасывает пиво из разливного устройства… Пена набилась в трубу, и звук выходит нудный, вязнущий в пенном засоре. Запах сосисок и тушеной капусты. На краях улиц пьют кофе и вино, шастают по магазинам обуви и постельного белья. Туристы, забавно поднимая колени, гарцуют в шортах и ежатся на ветерке. Она входит под сень огромного дерева, плутовски щелкают и выскакивают из-под ее кроссовок перезрелые каштаны. За столиком на воздухе сидит невысокий круглый мужчина лет пятидесяти. Он увлечен газетой и посасывает зубочистку, которой вращает в углу рта. Мужчина поднимает глаза, подернутые рассеянным дымом.

– Владимир Ильич! – кричит Милиция.

– А? Как? Не имею чести… – газета отлетает, ее подхватывает налетевший ветер, мужчина все же приподнимает котелок и щелчком отбрасывает зубочистку под стол.

– В России революция! – кричит Милиция.

Губы ее немеют, язык набухает, и от этого крик получается таким четким и выразительным! Лицо господина сводит детская судорога недоверия и надежды…