наркотики и разврат? Она уже поглядела ядовитые яркие книжки на его полке. Она косилась на него, и в глазах ее зрела ярость. Ярость звенела в ней звоном невесты. Луиза думала о нем, как наседка, как хохлушка. Таковы кавказские женщины, они домовиты, скоро присыхают… Но кто он ей?
«Я забываю, кто я… Скорей бы меня призвали!» – подумала, откусывая хлеб с джемом, и набила рот, и зажевала сплошную горечь.
– Слушай, я сам готов завтра взрыв сделать… – сказал Степа. –Вот только много сволочи останется. Почему не взорвать их всех? Пускай знают, что такое жизнь в ее восторгах и болезнях! Пускай вера пробуждается! Вера в несчастный случай. Весь мир один взрыв в себя вберет. Хорошо взорваться! Развеяться…
Он как бы пародировал ее любимого наставника. Рыжего учителя-партизана.
– Я ведь и так взрываюсь, – продолжал Степан, – только
медленно.
Жизнь
прожигаю,
значит
–
медленно
взрываюсь.
Развеиваюсь чуть не каждый вечер. Я бы и взорвался одним махом, а вот… нечем!
Луиза цапнула рукой возле лица, ухватила осу и стала сосредоточенно растирать между большим и указательным пальцами. – Что ты делаешь? Она укусит.
– Уже укусила, – тонко сказала Луиза. – Но я ее убила. – Слезинки блеснули в черных глазах.
После завтрака Степан ушел. В те дни у него начинались общие дела с движением АКМ, о котором в следующей главе. Луиза осталась одна.
У нее зазвонил мобильник. В юбке. Она откликнулась с четвертого звонка, суетливо закричала:
– Алло! Алло! Алло! – словно дальше собиралась крикнуть:«Акбар», и в этом ее крике умирала курица, добрая молодая женщина, которой безжалостно отхватывали голову…
– Я поняла, – сказала она, накинула сумочку на руку и подошла к дверям квартиры. Отперла. Вышла на площадку. Прикрыла дверь. Побежала вниз по ступенькам. Стук каблучков. Степа подарил. Красные. На четвертом этаже передумала, вызвала лифт. Она
выбежала из подъезда, вся – один инстинкт. Так курица бежит уже без головы.
Джип стоял плотно у подъезда. Спереди был пшеничный парень. Она вскочила на заднее сиденье.
Луиза не помнила, как они ехали. Запомнила только острый сырой ветрок, который врывался в окошко, и шум свежих городских луж –всплеск за всплеском. Джип встал. Пшеничный передал ей назад какие-то вещицы, обернутые сиреневато-красной тканью. Развернула, не сразу осознала, что ткань – это ее платок. Из горного села. Оставленный Руслану. Лазоревый. Цвета зари. Смесь хлопка и синтетики. Встреча с платком – возвращение на родину, свидание с любимым учителем – придала ей силу. Она натянула платок, завязала узел под горлом. На коленях у нее теперь лежало орудие смерти продвинутого типа – пластиковая папка и маленькие наушники.
– Папку спрячь.
Она сунула папку в юбку, под трусы. В зеркальце мигнули, одобряя, светлые глаза, вяло шевельнулись пшеничные брови. Она стала осматривать орудие. Проводок тянулся из папки, превращался в кнопку, после чего разделялся на два проводка, увенчанные черными наперстками наушников.
– На улице сунешь наушники. Раньше времени кнопку не нажми. Эх, никак без платков не могут… Чего ты? Я как чеченец говорю. Похож? А я чеченец.
Шофер протянул руку назад, открыл дверь, рука была поросшая пшеничными колосками и торчала из оранжевой футболки, рука сместилась, подтолкнула ее голову.
Вышла из джипа. Пошла не оборачиваясь. Черная юбка, розовый джемпер, лазоревый платок. Наушники волочились под ногами, по лужам… Пройдя метров пять, подтянула наушники, воткнула под платок, грязная сырость залепила уши… Сразу стало тихо. Пустая пластмасса. Звуки города были удалены. Она шла глухая, упиваясь музыкой тишины.
Она поправила платок перед свежеомытой дождем витриной. Кафе. За стеклом враги. Жуют чеченское мясо. Что не прожуют, выплевывают на блюдца.
Потянула стеклянную дверь.
– Девушка, свободных мест нет! – Рослый охранник с прыщавой лопатой морды.
Не слыша его, сделала несколько шагов и радостно закричала.
– Кровь за кровь! – Истошный крик пронзил гомон жральни.
Кто-то судорожно дернулся, откуда-то сбоку накатил смех, кто-то не расслышал и стал переспрашивать у соседа…
Луиза нажала кнопочку у себя на бедре.
– Вы разбомбили Бамут!
Она нажимала, нажимала на кнопку, но взрыв медлил.
– Вы убили Руслана, Аслана, Азиза, Мовсара! Вы убили Асет! –она вспомнила телеведущую, которую воспринимала как пленницу, чья гордость была сломана оккупантами. Луиза кричала, вспоминая, как бесстыдно мялся у нее за спиной, как теснил ее к стенке эти две ночи московский лох Степа… Степа… Пухлый женишок… Могли быть дети… Семья… Нет, лучше рыжий. Огненно-рыжий учитель. Мозг окончательно замкнуло.
Кнопка проваливалась, но взрыва не было.
– Милиция! Вызовите милицию! – кричали люди.
А она просто кричала, сплошной крик кричала она, продавливая бракованную кнопку. Курица, мокрая курица, курицы всегда в проигрыше…
Кто-то метнулся на выход, кто-то залез под стол, кто-то подкрался. Повалили на черный кафель. Руки и ноги придавили ботинками, чтобы не шевелилась. Профиль в платке припечатала подошва. Распяли в позе неподвижности. Из наушников в уши текла тишина.
Вот если бы там играл «Наутилус». «Я ломал стекло, как шоколад в руке…» Она лежала, заткнувшись, тело затекало, а в голове крутилась одна и та же переиначенная строчка любимой группы: – Я хочу быть собой! Я хочу быть собой! Я так хочу быть собой!
И я буду собой…
– Она описалась…
– Да ладно…
– Фу, точно…
– Мокрая…
– Потекла…
– Не отпускайте. Это, может быть, маневр…
– Ага, маневр, твою мать. Зассала. Глянь, мутная какая…– Курица мокрая… Не изгадиться бы.
– Не курица, а курва…
– Хотела курицей-гриль стать…
– Нас героями должны объявить – смертницу задержали.
– Че ты ссышь, дура? Ссы! Скоро с тобой поговорят.– Приехали!
– Где?
– Да вон за стеклом: видишь – ментов сколько…– А че? Расскажу своим: Мартинс в моче шахидки.
– Клево. Проводки отсырели.
– А может, энурез у ней?
Степан вернулся домой, дверь была не заперта – ага, ключ он Луизе не доверял. Короткий роман закончился. Ушла. Он поставил Бутусова. Сходил за пивом. Пил. И написал пляшущие буквы, которые потом перенесет в компьютер и будет перечитывать.
В твоем сверканье глаз
Девица-недотрога —
Пылающий Кавказ,
Высокая тревога.
Он обидчиво вспоминал, что так и не сломил гостью. Осталась верна горным пейзажам и убогому быту.
Но не орла размах,
А безнадега куриц —
И в низеньких домах,
И в суженности улиц.
«Пустое!» – думал Степан. Пустой уклад, и немолчное таинственное кудахтанье, пронизывающее все, ожесточенно дрожащее в чистом воздухе. Страх ножа и жажда пореза…
Для выстрела гора
Крикливым эхом служит…
Шумит река Кура,
Кудахчут воды Сунжи…
Мутное эхо, которое выкликают стрельбой…
Мутные воды, которые не затыкаются и квохчут над каменными яйцами. Как наседки.
Кумачовая грудь снегиря
Все расстрелы и лагеря
Вдруг покажутся кровью малой.
Сердце плещет у снегиря —
Мех пропитан волною алой. —
написал Степан, познакомившись с Серегой. –
Скучен птички простой скелет,
И серятина оперенья…
Интересен жестокий цвет —
Цвет смородинного варенья!
Коммунизм – это снегири,
Что трещат на плывущей льдине.
Темень вод под лучом зари —
Батя Ленин журчит Владимир.
От других Серегу Огурцова отличало пламя в груди. На левой груди там, где сердце, у него простиралось географическое родимое пятно, напоминавшее силуэт СССР. Обычно оно было бледновато, но резко краснело, если в огурцовскую кровь врывался адреналин. Правда, об этом Степа не знал. Это была военная тайна.
