Раздался звук, похожий на звон лопнувшей струны. Сквозь него до Сарова донесся тихий шепот: «А подслушивать, молодой человек, нехорошо», — и воцарилась космическая тишина, даже собака умолкла.
Саров глубоко вздохнул, толкнул дверь, вошел в сторожку, осторожно заглянул в единственную комнату. Яркий неземной свет резанул по глазам, воздух при вдохе вдруг ожег легкие, ноздри сморщились от мерзкого, как из преисподней, запаха. Да нет, свет как свет, обычный, решил Саров мгновением позже, это после наружной темноты показалось. То же и с запахом, изоляция подгорела, всех дел-то. Хотя нет, есть еще что-то. Саров втянул носом воздух. Ну конечно же, озон.
Он обвел взглядом комнату. Все на месте: большая катушка, источающая тот самый мерзкий запах, но на вид целая; провод антенны, убегающий в потолок; временной декодер на монтажном столе — ненужная, судя по всему, игрушка. Вот разве что у большого постера на стене отклеился и завернулся нижний угол, как будто обнаженная красотка застеснялась и прикрыла ноги. Кресло у письменного стола так и стоит вполоборота, как он оставил его, выбегая. Черный свитер на подлокотнике. Саров поднял руку, почесал грудь. Да нет, свитер вот он, на нем. Ничего на кресле не было, когда он вскакивая.
Саров сделал два шага вперед и остановился, сделав следующее открытие. На подлокотнике кресла лежала рука, облаченная в черный, чуть ворсистый рукав. Открыта была только большая кисть с невероятно длинными тонкими пальцами. Кисть казалась бестелесной, сквозь нее, как через лупу, виднелись мельчайшие пятнышки на обивке.
— И долго вы там будете топтаться?
Саров подпрыгнул от неожиданности, отпрянул назад, но потом решительно скакнул вперед и резко развернул кресло.
В нем, сгорбившись и уронив голову на грудь, сидел человек. Желтая и сухая, как папирус, кожа просвечивала на темени сквозь редкие седые волосы. Руки человека судорожно вцепились в подлокотники, он напрягся и с огромным усилием выпрямился. И сразу стал очень большим. Лицо поражало худобой, сходясь острым длинным клином от широких славянских скул к подбородку. Тонкий нос загнулся крюком над узкой прорезью безгубого рта. Кожа была покрыта россыпью маленьких коричневых пятнышек. Это был невероятно старый человек, Саров таких и не видал. Вот только глаза… Глаза, молодые и ясные, двумя стальными клинками впились в Сарова. Он не выдержал их испытующего блеска, опустил взгляд, прошелся им по стоячему воротнику сорочки с загнутыми уголками, по аккуратно повязанному шейному платку, по застегнутому на все — раз, два, три, четыре — пуговицы пиджаку, по идеальным стрелкам брюк, и уперся в остроносые, по моде последних лет, ботинки. В ботинки можно было смотреться, как в зеркало.
Во рту было противно сухо. Саров подвигал щеками, собирая слюну, сглотнул и тихо спросил:
— Откуда костюм?
— Это все, что вы хотите узнать?
Голос был тихий и скрипучий, но в нем проступала добродушная усмешка.
— Да. Для начала.
— Какой пытливый ум! Этот костюм я заказал у Аарона Либермана, всегда шейте костюмы у евреев, немолодых евреев. Я удовлетворил ваше любопытство?
— Да, спасибо. А…
— Все-все-все! Довольно болтовни. Нам пора работать! У вас есть парк?
— Э-э-э, у-у-у, — замялся Саров, — есть!
— Отведите меня туда!
— Мне кажется, что вы слишком слабы…
— Так отвезите! У вас есть кресло-каталка? Нет? Так отнесите! Вы же здоровый молодой человек.
На фоне этого старца Саров ощутил себя очень здоровым и очень молодым. Он подхватил кресло, но тут же поставил его обратно. Извлек почти невесомое тело, перенес на топчан, привалил к стене.
— Подождите одну минутку, — сказал он, — я сейчас все устрою. У нас в парке нет скамеек, но зато там есть снег. Холодно, — пояснил он.
Саров подхватил кресло и выбежал в сени. Принялся рыться на вешалке. Расправил большой тулуп — годится! Отложил в сторону. Взял телогрейку, вышел на двор, поставил кресло спиной к корпусам завода лицом к диким просторам, почти не загораживаемым рядами колючей проволоки. Разложил телогрейку на сиденье — все теплее будет! — и отправился назад в дом. Закутал старика в тулуп, отнес в кресло, усадил поудобнее, нахлобучил на голову шапку-ушанку.
— Как хорошо! — сказал тот, оглядываясь. — Ночь, любимая ночь. Горы, снег, вечнозеленые ели. Как в детстве. Это то, что мне нужно. Сейчас. Ощутить себя молодым, юным, ребенком. Записывайте, молодой человек!
— Мне не на чем и нечем, — смущаясь, ответил Саров, который сам, первый почувствовал себя ребенком, несмышленым и недогадливым.
— Вы бестолковей моих секретарш! Ми-и-и-ис всегда ходили за мной с блокнотом и карандашом в руках. Другое дело, что я им ничего не диктовал. Серьезного. Вы еще здесь?!
Саров опрометью бросился в дом, схватил ежедневник, ручку, бегом вернулся обратно.
— Я готов!
Вот принесла нелегкая. В разгар
Видений моих дивных — мой подручный!
Всю прелесть чар рассеет этот скучный,
Несносный, ограниченный школяр! —
прошептал старик и, спохватившись, продолжил уже громче: — Да-да, хорошо. Вы записывайте. Я никогда ничего не записывал, я все держал в голове. О, сколько всего хранится в этой голове! — Он поднял руки, скинул шапку, провел рукой по волосам, разделяя их на прямой пробор и приглаживая в стороны. — И все это пропало вместе с головой. Слава богу, не навсегда. Человечество не наделало бы столько глупостей, если бы знало десятую долю того, что я не успел передать. Мы больше не допустим такого просчета, не так ли?
— Не допустим, — поддакнул Саров.
— Ваше дело — записывать, — осадил его старик и вдруг начал декламировать, все повышая голос:
Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten!
Die früh sich einst dem trüben Blick gezeigt.
Versuch ich wohl, euch diesmal festzuhalten?
Fühl ich mein Herz noch jenem Wahn geneigt?
— Маэстро, я не понимаю!
— Гете мало кто понимает!
— Я язык не понимаю!
— Так записывайте, когда начнете понимать! Господи, как же я не люблю ассистентов! Не мешайте мне!
Старик продолжил декламацию:
Ihr drängt euch zu! nun gut, so mögt ihr walten,
Wie ihr aus Dunst und Nebel um mich steigt;
Mein Busen fühlt sich jugendlich erschüttert
Vom Zauberhauch, der euren Zug umwittert.
Ihr bringt mit euch die Bilder froher Tage,
Und manche liebe Schatten steigen auf…
Вы снова здесь, изменчивые тени.
Меня тревожившие с давних пор,
Найдется ль наконец вам воплощенье,
Или остыл мой молодой задор?
Но вы, как дым, надвинулись, виденья.
Туманом мне застлавши кругозор.
Ловлю дыханье ваша грудью всею
И возле вас душою молодею.
Вы воскресили прошлого картины,
Былые дни, былые вечера.
По мере того как он читал, страницу за страницей, без запинки, с ним происходили удивительные перемены: расправилась грудь и выпрямилась спина, бестелесный скелет оброс плотью, плоть наполнилась соками, загустели и засверкали в лунном свете волосы. Это иней, пытался убедить себя Серов, а порозовел он от свежего воздуха и холода.
Но последний бастион трезвомыслия рухнул, когда старик вдруг рывком поднялся с кресла и начал выхаживать по дорожке, с каждым шагом все более твердо и энергично. Из далекого леса вдруг вырвалась в небо маленькая черная точка, за ней вторая, третья. И вот они уже кружат над ними, три птицы, размером с голубя или сойку. За все недели, что Серов провел на Подкаменной Тунгуске, он ни разу не видел птиц ночью, только слышал как-то уханье филина. А старик ничуть не удивился. Он помахал птицам рукой и прокричал:
