— Я не помню. “Падающая женщина”. Кажется, продана какому-то американцу.

Репортеры снова кинулись в атаку.

— Вы довольны тем, как продаются ваши картины, Дерватт?

(Еще бы ему не быть довольным!)

— А Мексика вас разве не вдохновляет? Я обратил внимание, что на выставке нет картин, где она была бы изображена.

(Некоторая неувязка. Действительно, странно. Но Том быстро справился с этим. Источником вдохновения ему служит воображение.)

— Дерватт, не могли бы вы хотя бы описать дом, в котором живете? — попросила Элинор.

(Это сколько угодно. Одноэтажный дом, четыре комнаты. Перед входом растет банан. Каждое утро в десять часов приходит девушка, чтобы сделать уборку. В полдень она отправляется в магазин и приносит ему свежеиспеченных черепах, которых он ест за ленчем вместе с красной фасолью. Да, с мясом бывают перебои, но иногда забивают коз. Имя девушки? Хуана.)

— Местные зовут вас Дерватт?

— Сначала звали, но произносили имя очень своеобразно. Теперь обращаются просто “дон Филипс”, — этого вполне достаточно.

— Они не знают, что вы тот самый Дерватт? Том опять усмехнулся.

— Вряд ли они читают “Таймс” или “Артс ревью”, или что-нибудь подобное.

— Вы не скучаете по Лондону? Каким он вам показался?

— Это была просто прихоть с вашей стороны — вдруг взять и приехать сюда? — спросил молодой Перкинс.

— Да, просто прихоть. — Том улыбнулся мудрой усталой улыбкой человека, в течение долгих лет в одиночестве созерцавшего голые мексиканские утесы.

— Вы никогда не бываете в Европе — инкогнито? Я знаю, вы любите уединение…

— Дерватт, я был бы очень вам благодарен, если бы вы завтра уделили мне десять минут. Вы не скажете, где вы…

— Сожалею, но я еще не решил, где остановлюсь, — сказал Том.

Джефф стал вежливо выпроваживать репортеров, замелькали вспышки. По просьбе фотографов Том посмотрел вниз, вбок, потом наверх. Джефф открыл дверь официанту в белом пиджаке, внесшему поднос с напитками. Поднос вмиг опустел.

Том застенчиво и грациозно приподнял руку в прощальном приветствии.

— Благодарю вас всех.

— Нет-нет, пресс-конференция окончена, — проговорил Джефф у дверей.

— Но я…

— Ах, мистер Мёрчисон! Пожалуйста, входите. — Джефф повернулся к Тому.

— Это мистер Мёрчисон, Дерватт. Он из Америки.

Мёрчисон был крупным человеком с располагающей физиономией.

— Здравствуйте, мистер Дерватт! — произнес он, улыбаясь. — Какой приятный сюрприз — встретиться с вами в Лондоне.

Они пожали друг другу руку.

— Здравствуйте, — ответил Том.

— А это Эдмунд Банбери, — продолжал представлять Джефф. — Мистер Мёрчисон.

Эд и мистер Мёрчисон обменялись приветствиями.

— У меня есть одна из ваших картин, “Часы”, — сказал Мёрчисон. — Я ее даже принес с собой.

Он широко улыбался, глядя на Тома с уважительным восхищением. Том надеялся, что удивление от столь неожиданной встречи помешает Мёрчисону вглядываться в его лицо слишком пристально.

— Вот как? — произнес он. Джефф опять запер дверь.

— Присаживайтесь, мистер Мёрчисон, — сказал он.

— Спасибо. — Мёрчисон сел на стул с прямой спинкой.

Джефф начал не торопясь собирать пустые бокалы со стола и книжных полок.

— Я не буду ходить вокруг да около, мистер Дерватт. Я… меня заинтересовало определенное изменение в технике, которое я заметил в ваших “Часах”. Вы помните эту картину, конечно?

(Что это? Ничего не значащая разговорная фраза или отнюдь не случайный вопрос?)

— Конечно, — ответил Том.

— Вы можете описать ее?

Том все еще стоял. Его пробрал озноб. Он улыбнулся.

— Чего не умею, так это описывать свои работы. Меня не удивило бы, если бы на картине не оказалось никаких часов. Может быть, вы не знаете, мистер Мёрчисон, но я не всегда сам придумываю названия своих картин. — Том бросил взгляд на каталог с наименованиями выставленных в зале работ, который Джефф или кто-то другой предусмотрительно раскрыл на лежащем на столе блокноте. — А потом приходится удивляться, каким образом на твоей картине мог кому-то привидеться, например, “Воскресный полдень”. Это ты постарался, Джефф?

— Нет, — рассмеялся Джефф. — Наверное, идея Эда. Вы не хотите чего-нибудь выпить, мистер Мёрчисон? Я могу принести из бара.

— Нет, благодарю, ничего не надо. — Мёрчисон опять обратился к Тому. — На картине синевато-черные часы, которые держит… — Может быть, вы помните? — Он улыбнулся, как будто загадывал какую-нибудь невинную загадку.

— Я думаю, маленькая девочка. И она смотрит, так сказать, на зрителя.

— Хм… Верно, — сказал Мёрчисон. — Но ведь маленьких мальчиков вы и не рисуете, не так ли?

Том усмехнулся, довольный, что угадал.

— Да, предпочитаю девочек.

Мёрчисон закурил “Честерфилд”. У него были карие глаза, светло-каштановые вьющиеся волосы и крепкий подбородок, чуть полноватый, как и все тело.

— Я хотел бы, чтобы вы взглянули на мою картину, — сказал он. — Я потом объясню, почему. Простите, я выйду на минуту, мне надо сходить за ней в гардероб.

Джефф выпустил его и снова запер дверь. Джефф и Том смотрели друг на друга. Эд молча стоял, прислонившись к стеллажу.

— Эх, вы! — прошептал Том. — Нет, чтобы выкрасть этот чертов холст из гардеробной и сжечь его где-нибудь потихоньку.

— Ха-ха! — выдал нервный смешок Эд. Улыбка на полном лице Джеффа получилась кривой, однако он продолжал изображать невозмутимое достоинство, как будто Мёрчисон еще был с ними в комнате.

— Так-так, послушаем, что он скажет, — медленно произнес Том уверенным дерваттовским тоном. Он хотел одним взмахом рук выпростать манжеты из рукавов, но это у него не получилось. Вернулся Мёрчисон, держа под мышкой завернутый в упаковочную бумагу холст. Это была картина средних размеров — фута два на три.

— Я заплатил за нее десять тысяч, — сказал он, улыбаясь. — Вы можете, конечно, сказать, что оставлять ее в гардеробе — это верх беспечности, но я привык доверять людям. — Он разрезал бечевку перочинным ножом. — Вы знаете эту картину? — спросил он Тома.

Том посмотрел на картину и улыбнулся.

— Да, конечно.

— Вы помните, что писали ее?

— Это моя картина, — сказал Том.

— Меня интересует вот этот фиолетовый оттенок. Это чистый кобальт фиолетовый, — вам это, без сомнения, известно лучше меня. — Улыбка Мёрчисона на миг стала почти извиняющейся. — Картине не меньше трех лет, так как я купил ее три года назад. Но, если я не ошибаюсь, вы уже пять или шесть лет употребляете вместо чистого кобальта смесь красного кадмия с ультрамарином. Конечно, когда именно произошло это изменение, я сказать не могу.

Том молчал. На картине, принадлежащей Мёрчисону, часы были черно-фиолетовыми. Манера нанесения краски и цветовая гамма были примерно такими же, как у “Человека в кресле”, написанного Бернардом и висевшего в Бель-Омбр. Том не понимал, что именно не устраивает Мёрчисона с этим фиолетовым цветом. Девочка в розово-зеленом платье держала часы — или, точнее, положила на них руку, так как часы были большими и стояли на столе.

— По правде говоря, я не помню, — сказал Том. — Возможно, я действительно использовал здесь чистый кобальт.

— И в картине под названием “Ванна”, которая там висит, — Мёрчисон кивнул в сторону выставочного зала. — Но только в этих двух. Мне это представляется странным. Художник обычно не возвращается к технике, от которой он отказался. Сочетание кадмия с ультрамарином — то, к чему вы перешли позже, — гораздо интереснее, по-моему.

Тома все это не особенно волновало, он не видел в этом ничего угрожающего. Может быть, зря? Он пожал плечами.

Джефф, собрав грязные бокалы и пепельницы, прошел в ванную и возился там с ними.

— Когда вы написали “Часы”? — спросил Мёрчисон.

— Боюсь, этого я тоже не могу сказать, — ответил Том искренним тоном. Он понял, к чему клонит Мёрчисон, — по крайней мере, что касается даты создания картины, — и добавил: — Возможно, лет пять назад. Это старая картина.