— Ты ожидаешь, что он вернется? Сегодня?

— По правде говоря, теперь уже нет.

Четверг протекал очень спокойно, даже телефонных звонков не было. Правда, Элоиза позвонила трем-четырем знакомым, жившим в Париже, а также отцу в его парижскую контору. Она ходила по дому босиком, в выцветших джинсах. В “Ле Паризьен” — газете, которую получала мадам Аннет, о Мёрчисоне ничего не было. После обеда мадам Аннет вышла якобы за покупками, на самом же деле она, скорее всего, хотела навестить свою подругу мадам Ивонну и рассказать ей о приезде Элоизы и о визите “агента” лондонской полиции. Том пристроился сбоку от Элоизы на желтом диване и дремал, положив голову ей на грудь. Любовью они занимались утром. Это было восхитительно — прямо сцена из какого-нибудь фильма. Однако для Тома гораздо важнее был вчерашний вечер, когда он уснул, обнимая Элоизу. Элоиза неоднократно говорила ему: “С тобой так хорошо спать. Когда ты поворачиваешься на другой бок, я не вскакиваю, думая, что произошло землетрясение. Я этого просто не замечаю”. Тому было приятно это слышать, и он не спрашивал ее, кто производил эти землетрясения. Сам факт существования Элоизы казался Тому чем-то странным. Он никогда не мог понять, есть ли у нее какая-нибудь цель в жизни, стремится ли она к чему-нибудь. Она была как картина на стене. Возможно, когда-нибудь ей захочется детей, говорила она. А пока она просто существовала. Том, правда, и сам не мог похвастать наличием какой-либо определенной цели и никуда особенно не стремился, после того как достиг нынешнего положения. Но ему все-таки нравилось гоняться за теми или иными доступными ему теперь удовольствиями, а Элоиза, похоже, была к этому равнодушна — возможно, потому, что у нее с самого рождения всегда было все, чего она хотела. Занимаясь с Элоизой любовью, Том порой ощущал какую-то странную отрешенность, будто получал удовольствие от некоего нереального, неодушевленного предмета, от безличного тела. А может быть, тут сказывалась его собственная пуританская стыдливость или страх отдать себя целиком другому? Ему казалось, это было бы все равно что сказать себе: “Если бы этого не было, если бы я потерял Элоизу, я больше не мог бы жить”. Том знал, что способен поверить в это, и именно в отношении Элоизы, но не хотел себе в этом признаться, не позволял этому чувству овладеть им и никогда не говорил об этом Элоизе, потому что при настоящем положении вещей это было бы ложью. Полная зависимость от нее была лишь потенциальной возможностью. К сексу это почти не имело отношения, думал Том, от этого он не зависел. Элоиза по большей части пренебрегала теми же условностями, что и Том. Она была для него своего рода партнером, но пассивным. Если бы на ее месте был мальчик или мужчина, они больше бы смеялись и шутили — в этом, пожалуй, и было бы основное различие. Том помнил, как однажды в обществе ее родителей он сказал: “Я уверен, что каждый из членов мафии был крещен, а много ли толку от этого?” Элоиза тогда рассмеялась, а ее родители — нет. Том как-то признался им, что его не крестили. А вообще-то, он и сам был не вполне уверен в этом — по крайней мере, его тетя Дотти ничего не говорила ему на этот счет. Родители Тома утонули, когда он был еще совсем маленьким, так что от них он тоже не мог этого узнать. Плиссонам — а они были католики — невозможно было объяснить, что в Соединенных Штатах такие вещи, как крещение, месса, исповедь, прокалывание ушей, ад и мафия связываются в первую очередь именно с католическим миром, а не с протестантским. Том не относился ни к тому миру, ни к другому, но если уж в чем он и был уверен, так это в том, что он не католик. Наиболее живот! Элоиза представала перед Томом в те моменты, когда выходила из себя. Иногда это случалось в связи с тем, что какую-либо покупку доставляли из Парижа с задержкой. Элоиза клялась, что никогда больше не удостоит своим посещением этот магазин, но впоследствии свою клятву нарушала. Однако подобные случаи Том не принимал во внимание. Более серьезные приступы гнева охватывали Элоизу, когда ей было скучно или когда было задето ее тщеславие, — например, если кому-то из гостей удалось переспорить ее за обедом или как-то иначе доказать свое превосходство. Элоиза держала себя в руках, пока гости не уходили, — что само по себе уже кое-что значило, — и тогда принималась метаться взад и вперед по комнате, швыряя подушки о стены, рыча и восклицая: “Fous-moi la paix! Salauds!” [52]

Единственным ее слушателем был Том. Он отвлекал ее обычно какими-нибудь успокоительными разговорами на посторонние темы, Элоиза отходила, из ее глаз выкатывалось по слезе, и минуту спустя она уже была в состоянии смеяться. Том полагал, что в ней сказывался латинский темперамент — по крайней мере, уж точно не английский.

Том поработал час-полтора в саду, почитал “Секретное оружие” Хулио Кортасара. После этого прошел в свою студию и закончил портрет мадам Аннет — это был ее выходной день, четверг. Он пригласил Элоизу взглянуть на портрет.

— А знаешь, мне нравится. Ты не переусердствовал с ним. По-моему, неплохо.

Том был польщен.

— Не говори об этом мадам Аннет. — Он поставил портрет сохнуть лицом к стене.

Затем они стали собираться к Бертленам. Вечерних костюмов не требовалось, можно было пойти и в джинсах. Венсан Бертлен, как и Антуан Грэ, работал в Париже и приезжал к семье в загородный дом только на выходные.

— Что сказал тебе Papa? — спросил Том.

— Он рад, что я вернулась.

Том знал, что отец Элоизы недолюбливает его, но Papa чувствовал, что Элоизе наплевать на его отношение. Очевидно, интерес к человеку побеждал в ней буржуазную добродетель.

— А как Ноэль? — Ноэль была любимой подругой Элоизы и жила в Париже.

— А, ничего нового. Говорит, что скучает. Она не любит осень.

Бертлены были вполне состоятельными людьми, но в деревне предпочитали жить “по-простому”, с туалетом во дворе и без горячей воды. Когда без нее было не обойтись, они кипятили воду в чайнике на плите, которую топили дровами. Кроме Тома с Элоизой, они пригласили английскую чету Клеггов, — им, как и хозяевам, было около пятидесяти. Присутствовал также сын Венсан, которого Том раньше не встречал, — темноволосый молодой человек двадцати двух лет. (Венсан сообщил его возраст Тому, когда они пили анисовый ликер на кухне, где Венсан готовил.) Сын жил со своей подружкой в Париже и учился на архитектора в Школе изящных искусств, но собирался бросить учебу, и Венсан был из-за этого сам не свой.

— Девица не стоит этого! — кричал он. — Все это английское влияние. — Венсан был голлистом. Обед был превосходен: цыпленок с рисом, салат, сыр и яблочный пирог, испеченный Жаклин. Ум Тома был занят другим, но он все же чувствовал приятную расслабленность и даже довольно улыбался — главным образом потому, что Элоиза была в хорошем настроении и без устали болтала о своих греческих приключениях. В заключение они распили бутылку узо, привезенную Элоизой из Греции.

— У этого узо отвратительный вкус! Хуже, чем перно, — ворчала Элоиза, когда чистила зубы в своей ванной. Она уже была в коротенькой ночной сорочке голубого цвета.

Том в своей спальне надевал новую пижаму, купленную в Лондоне.

— Я спущусь за шампанским! — крикнула ему Элоиза.

— Давай я схожу! — Том поспешно влез в шлепанцы.

— Мне нужно запить этот вкус. И просто хочется шампанского. У Бертленов такая выпивка — можно подумать, что они нищие. Vin ordinaire! [53] — Она начала спускаться по лестнице.

Том попытался остановить ее, но Элоиза сказала:

— Я принесу. Достань лучше лед.

Тому почему-то не хотелось, чтобы Элоиза спускалась в погреб. Он пошел на кухню. Не успел он вытащить из холодильника ванночку со льдом, как услышал крик. Он прозвучал приглушенно, но это был крик Элоизы, и довольно жуткий. Том ринулся в погреб.

Раздался еще один крик, и он столкнулся с Элоизой в туалете.