Но ничего не было. На Розенталерплац встречались редкие люди. Они проходили мимо, и ничто не менялось в их походке, дыхании, в фактуре окружающих их сонных облаков, когда я проходил мимо. Ивалиденштрассе была долгой, я шел, стараясь опуcкать ногу сначала пяткой, и потом – всей массой. Тяжелые ботинки стучали, как у солдат на марше. А земля под ними покачивалась, словно город готов был, вскинув руки, закатиться в затяжной обморок. Все пройдет. Приду в квартиру, подниму сонного, загоню стволом в самый дальний угол. Пусть дрожит, пусть боится….

Нарядная Фридрихштрассе включала огни, он подходил к перекрестку с Линден, где в витринах поблескивали огромные, бесконечно дорогие автомобили. Здесь ходила чистая публика, и он –

русский

писатель,

бывший

диссидент,

гражданин

Германии,

множество публикаций, участие в международных форумах… За Линден стоял странный, уродливый, совершенно не подходящий этой улице отель, белый кубик из семидесятых годов. Он стоял, как злой белый зуб, клык, оскалившийся на каменные грузные здания вокруг. Вот и я, – думал писатель, – вот и я… Он вспомнил, как сегодня уходил от этой странной девушки, вспомнил свои листочки, снова появившиеся на страницах газет, и дискуссии, крики, единодушные проклятия всей немецкой интеллигенции их автору, который идет, в костюме и с портфелем, заходит под железнодорожный мост, гудящий над Фридрихштрассе, и с кривой усмешкой читает свежее граффити на стене под мостом: «Nazis raus!”[49] .

У Фридрихштрассе я впервые почувствовал поднявшийся ветер. Что-то прошуршало по земле, закрутилось, снова осело. Листовки как осенние листья. Освободи свою ненависть.

Встречались редкие люди. Все проходили так же невозмутимо, только один, низенький, потный, кажется, совсем маленький мальчик, поравнявшись со мной, странно дернулся и приостановился. Дернулся и я. Ребенок. Раннее утро – что он делает на улице?

Я перешел дорогу и стал искать его дом. Я не помнил точно, на секунду показалось, что вот ошибусь, не найду, ничего не выйдет. Но я нашел, не помню, как это получилось – камень был знакомый, дверь, запах из подъезда – что-то, по чему большинство людей безошибочно отличают собственный дом. Обе створки двери были распахнуты, словно готовясь принять что-то большое. Но вокруг никого не было –и я вошел, начал подниматься по скрипучей лестнице. На втором этаже позвонил.

Потом он узнал, что в этом кружке никто никому не завидует только потому, что все его участники одинаково бездарны. Он взрослел, вместе со злостью пришли ирония и начитанность, ушло волнение, появилась самоуверенность. Желание эстетизма, легкости сдуло мрачную подростковую картинку: томик стихов и человек в петле. Но вот сейчас, думал он, сейчас был бы рад тот подросток, если бы в подворотне увидел лежащего в засохшей крови турка, и рядом –темную от этой же крови, длинную, непристойную железку. Маленькой, обрезанной ножом-гильотиной бумажки рядом, конечно,

нет – убийца носит ее в кармане. Но рад ли он, сорокатрехлетний, берлинский?

За дверью, старой, покрытой многими слоями краски, была тишина, и я напряженно вслушивался, стараясь уловить за ней волну движения. Разбудил. Трудно просыпается, не понимает, кто. Но чем дальше я вслушивался, тем яснее понимал, что тишина за дверью была тишиной безлюдья. Его не было дома. Я постоял и послушал еще. Пело что-то в трубах наверху, катилось, как сыплющаяся с потолка известка. Дом не молчал – тихонько ходил кто-то наверху, утренние движения обозначали себя едва уловимыми запахами, мягким шлепаньем, звяканьем, перемещением сонной, спертой атмосферы. Но за его дверью не двигалось ничего.

Тогда я сел на ступеньки, зажав автомат между колен. Буду сидеть. Буду ждать. Сверху раздавался шорох, кто-то осторожно переступал надо мной на одном месте. Потом сухо хрустнул ключ в замке, шаги медленно, обдуманно начали спускаться. Шелестела одежда, дыхание слышалось шумное, но бестелесное, не сочное – уже наполовину излетающий дух, по частям выходящий из старого тела и пробивающий себе нелегкий путь наверх. Еще пахло сладковатыми, с чем-то фруктовым, несвежими духами.

– Guten Morgen[50], – произнесла пожилая женщина, спустившись на лестничную площадку, откуда ей было меня видно.

– Guten Morgen, – ответил молодой человек с автоматом, присевший передохнуть у порога чьей-то квартиры.

Я подвинулся, женщина прошла мимо, потом еще долго, с остановками, растворялась в воздухе между лестничными пролетами, пока не исчезла через распахнутую внизу дверь. Время опять остановилось, теперь – здесь, на этой лестнице, пока я недвижно сидел, слушая изнутри берлинский дом, и не двигаясь, словно боясь, что он слушает меня. Потом хвостик какой-то мысли мелькнул в голове, и я пошевелился – но время так и не пошло.

Фридрихштрассе изламывалась углом, переходила в Шоссештрассе, и ему на мгновение представилась картинка: пригород Берлина, поле, маленькое приземистое здание, огороженное Внутри – суровые, бритые, одинаковые ребята,«колючкой».

тренирующиеся для уличного боя, в стрельбе, беге, и он – в длинном кожаном плаще, между ними, подбадривает, выкрикивая то одну, то

другую хлесткую, метко бьющую фразу-лозунг. Хочешь? – спрашивал кто-то внутри, и он сам, немолодой и усталый, отвечал: нет, уже не хочу…

Я прислонил автомат к стене и начал копаться в кармане, доставая кошелек. В кошельке я нашел банковскую карту и, смутно припоминая что-то рассказанное мне недавно, вертел ее в пальцах. Потом вспомнил, встал и, придерживая автомат, присел на корточки у двери.

Карточка тяжело просовывалась в узкую щель, гнулась трудно, грозила поломаться. Влезала, но тыкалась бесполезно в пустоту, не находила опоры, проходила дальше и потом трудно вынималась. Я попробовал чуть выше, чуть ниже… И когда бессмысленно ткнул в последний раз, что-то освободилось в замке, дверь подалась, помещение расширилось, став больше на коридор и комнату в конце. Я сунул истерзанную карточку в карман, взял автомат за ствол и медленно вошел, прикрыв за собой дверь.

Одному в квартире было чудно, как высадившемуся на луне человеку – запах чужого лежал на вещах, их расположении, висел в воздухе, и я чувствовал себя словно в каком-то запретном, отзеркаленном в неведомые измерения пространстве. Я прошел в комнату, по дороге пнув тяжелую стопку, разлетевшуюся по полу отдельными листочками. Остановка времени продолжалась – вокруг были чужие безмолвные вещи, пустая квартира затаилась, словно ждала чего-то, за окном затаился Берлин и тоже чего-то ждал. В комнате стояло кресло, я опустился в него, пристроив рядом автомат, и почувствовал, что устал после бессонной ночи, после всех кошмаров, нервной тряски, долгой ходьбы. Сидеть в кресле было спокойно – я запрокинул голову назад, и вдруг на меня словно легло сверху ватное одеяло. Я уже помнил, догадывался, что эти остановки не бывают случайными – потом всегда происходит что-то, как когда самолет, выруливая на взлетную полосу, на секунду замирает, прежде чем затрястись и с ревом побежать навстречу стремительно плотнеющему, заворачивающемуся тугой пружиной воздуху. Все в квартире потекло, то проваливаясь в какие-то дыры, то снова всплывая. Я слышал сквозь сон, как медленно просыпается дом, оживают шаги, сверху и снизу, появляются запахи – кофе, выпечки, сигарет. На улице все чаще шуршали машины, лестница отмечала чей-то торопливый спуск. Сейчас кто-то, появившись на лестничной клетке второго этажа,

увидит сидящего перед дверью автоматчика, и подумает, что он ему снится. А в действительности все наоборот – автоматчику снится она… она… одна…

Навстречу шли люди: много серьезных мужчин, много студентов,

много

элегантно,

уже

по-осеннему

одетых

женщин,

много

иностранцев из hostel неподалеку, одетых легко – шли навстречу, некоторые рассеянно толкались, извинялись – и до него, невидимого, грозного распространителя смертоносных листовок, им не было никакого дела. Как было, так и будет. Так и будет. Так и будет.