ткани. Они часто хотели показать, что очень боятся и нервничают перед тем, как вступить в мое темное царство. Эта не боялась, и, кажется, была даже ничуть не заинтересована: рука легла посторонне и безразлично.

Трудно подсчитать, сколько рук лежало то на одном, то на другом моем плече за время, что я здесь работаю. Поначалу я предпочитал, чтобы это были женщины, и иногда эти прикосновения меня волновали. Потом я привык – к сухим рукам немолодых женщин, потным и прохладным, с короткими ногтями, рукам художниц или студенток института искусств, к длинным, толстым, дрожащим,

нервным,

расслабленным,

потеющим,

шелушащимся

пальцам,

пальцам, несущим на себе вязкий панцирь кремов, теплую шероховатость грязи и пыли, кожаное прикосновение автомобильного руля – я перестал отличать их друг от друга.

Эту руку я нес на плече с удовольствием, я боялся ее уронить, стряхнуть, потерять. Она странно пахла, эта рука, ее тепло было каким-то невероятно, невозможно человеческим – так пористо, потаенно, дрожаще, как, возможно, в самом нутре человека. Она пахла орехами, диковинными приправами и бетонной пылью.

В Краснодаре, после нескольких дней плывущей и плавящей жары, в городе, где-нибудь на плитах памятников, или на море, у выхода на пляж, на ступенях – такой летний, солнечный и потусторонний запах – так пахнет бетонная пыль. Штора, отделяющая светлую часть ресторана от темной, раздалась, обвела нас своими ткаными боками и, грузно хлопнув, сомкнулась за спинами моих спутников. Я вел их за самый дальний столик, мимо шести рядов других, за которыми уже сидели разные люди. От некоторых столиков поднимался пар еды, на некоторых, в нескольких сантиметрах от скатерчатой поверхности, подрагивал в бокалах холод вина, из разных концов были слышны приглушенные разговоры и ритмичное, мягкое и мокрое движение жующих челюстей. Женщина, державшаяся за мое плечо, молчала, мужчина пару раз негромко чертыхнулся.

У столика я отодвинул стул, повернулся к женщине и легонько тронул ее за плечи, показывая, что можно сесть. Она, как все, медленно и неуверенно опустилась, и пока она садилась, я дышал ею. Мужчина был, кажется, старше ее, его тепло было неприятным:

спертым и звериным, почти собачьим. Я коснулся и его – на нем был пиджак, слегка болтающийся на плечах, должно быть расстегнутый. Я спросил, что они будут пить, оба заказали белое вино, и я пошел к другой шторе, за которой была еще одна, а потом – дверь на кухню. Жар кухни чувствовался еще перед первой шторой и запах, который никак не могли изъять усердно сосущие воздух вентиляторы, струился в зал тонкими волнами.

– Белое, два! – крикнул я, открывая дверь, и кто-то, кажется, Штефан, зазвенел бокалами. Мне не хотелось там оставаться, хотелось поскорее в зал, поставить этим двоим на столик вино и хлеб, и, пока готовится то, что они заказали на светлой половине, у Аннет, постоять в темноте за ее спиной и понаслаж-даться ее теплом. И много, много было еще мыслей, с которыми хотелось побыть невидимым. Штефан сунул мне поднос с вином и корзиночкой хлеба, я толкнул дверь и прошел задом, чтобы не смахнуть шторой бокалы, в обеденный зал. Голоса все бубнили, не громко, как в обычных ресторанах – темнота вызывала почтение. Людские запахи смешались, я повертел головой, стараясь отыскать тот, который был нужен мне. Да, я чувствовал его: это тепло я различал среди слабых потоков, исходивших из пор других посетителей, среди пара и упругого волокнистого трепетания, источаемого кусками мертвых животных на тарелках, среди еле уловимого колебания атмосферы теплом замороженных и снова согретых овощей; орехи и бетонная пыль. Я пошел туда.

– Да, да, это интересно… – услышал я мужской голос из-за их столика. – Я вот недавно занимался организацией чтений. Интересные авторы. Берлинале? Да, я тоже был в совете…

– Вино пожалуйста! – сказал я беззаботным голосом, словно не заметил, что прервал этого павлина как раз в момент, когда он распускал хвост. – Бокалы справа, попробуйте! Хлеб в центре стола! Первое блюдо скоро будет готово! – Я отошел на два шага за спину женщины и решил, что буду стоять вот так минут пять, пока готовят первое блюдо, а потом так же – когда они будут есть, до второго, и потом третье, и десерт, и еще предложу им что-нибудь. Но просто стоять не получалось.

– Да, Китано, конечно… – бубнил мужской голос.

Она говорила мало, иногда поднимала бокал с вином – тогда теплота вспархивала с нее, ее облака рассеивались по сторонам и снова

оседали. У меня вдруг пересохло во рту, и пальцы немного задрожали. Я постоял еще, потом обошел мужчину со спины, нагнулся и аккуратно потрогал пиджак. Пиджак действительно был расстегнут, мужчина в нем неприятно двигался при разговоре. Смутная мысль блеснула и снова погасла. Телефон… нет, у меня нет телефона…тогда….

«Китано! – говорил я себе. – Китано, прекрасно! Она с этим типом. Мне с ней не заговорить. Но в темноте тип ничего не видит, и она тоже – ничего… »

Я снова обошел столик и встал позади женщины. Мне захотелось вдруг подойти, неслышно закрыть ей рот рукой, нашептать на ухо что-нибудь такое, чему она уже не сможет возразить, чем будет мгновенно покорена, и отпустить – тогда она сделает вид, будто ничего не заметила, но все уже случится…

Я повернулся и пошел в сторону шторы. Кажется, пора было принести первое. Ничего не получится – она замолотит ногами и заорет. Заорет сразу, едва я ее коснусь. И правильно сделает. Маньяк. Урод.

Я знал, что из этой идеи ничего не выйдет, но было что-то такое, что не давало мне оставить эту мысль. Этот организатор фестивалей в пиджаке, он ведь не знает, ничего не знает про орехи, не говоря о бетонной пыли, и ничего не чувствует. И темно, совсем темно, это нельзя просто так оставить… Может, он захочет выйти. Или она –женщины чаще выходят. Буду ждать. А вдруг не выйдет…

Я уже снова выходил задом в штору, неся на подносе дымящиеся тарелки. Из другой шторы в зал входил кто-то еще, кажется, Харальд, за ним, руки на плечах, входили новые посетители. Я переждал, пока он пройдет, и двинулся к их столику.

– Культурный караван, – снова доносилось оттуда. – Да, Дюссельдорф.

Я возвестил появление первого блюда, подошел к женщине и поставил перед ней тарелку. К мужчине я подошел медленнее, и, подходя, неслышно опустил поднос на пустой соседний столик, а тарелку взял в левую руку.

– Осторожно, горячо! – предупредил я. Мужчина отпрянул, я нагнулся над ним, слегка приподнял борт пиджака и быстро скользнул

в нагрудный карман. Левой рукой я держал тарелку, и когда она со стуком встала на стол, я выдернул руку из его кармана.

– Приятного аппетита! – сказал я и отошел, перебирая в пальцах вытащенный продолговатый предмет. Ручка. Хорошо. Я так и думал, что она там – надо же этому типу, в самом деле, чем-то записывать свои Берлинале и культурные караваны. Теперь они ели. Она ела медленно и осторожно, почти беззвучно, словно всю жизнь ела в темноте. Он звякал приборами о тарелку, в паузах между репликами старательно и энергично жевал, щеки его разгорались теплом трения и толчками приливающей крови.

Я вышел через первую штору в прихожую, кивнул Аннет и попросил ее дать мне рекламные карточки нашего ресторана.

– Что, эти двое попросили? – Аннет ткнула мне в руку два кусочка картона.

Я кивнул и снова вошел в темный зал. За ближайшим ко входу столиком говорил, томно растягивая слова, высокий пидор-ский голосок. Обладатель голоска был каким-то водянистым, атмосфера вокруг него напоминала воздух над застоявшейся поверхностью пруда.

– Пауль, это было великолепно! Такая музыка, ох, такая музыка! Я плакал, честное слово!

Пауль, крупный, источающий жаркую прель мужчина, молчал, пережевывая что-то, по запаху, кажется, баранину.

Следующий столик был пуст. Я неслышно присел за него, положил перед собой обе карточки и не торопясь ощупал их. С одной стороны глянец. Там адрес, телефон и прочее. Другая сторона шершавая – на ней можно писать. Я вытащил из кармана украденную ручку и, стараясь представить себе буквы и ровную строчку на поверхности карточки, старательно вывел: «Ruf mich![6]» – и свое имя внизу. То же сделал со второй карточкой. «Siegersaule!» – прошептал я сквозь зубы, и пидор за соседним столиком вдруг осекся на полуслове и замолчал. Я встал и направился к ним – пора было уносить пустые тарелки и подавать второе.