– Девушку тебе надо, такому красавчику! – продолжала мать, усаживаясь напротив. – Ты зря, зря бросил школу! Познакомился бы там с какой-нибудь. Тебе нужна, нужна фройндин[25]…

– Как отец? – спросил я чтобы что-то спросить.

– Ах, не знаю! – Она отмахнулась быстро, и дым благовоний послушно перелетел на меня. – В Гонконге, наверное! Ах, сынок, не осуждай нас!

– Я не осуждаю, – сказал я.

– Я не жалею, нисколько не жалею, что он ушел! Ты не жалеешь?– Нет.

– И я совсем не жалею! Он там занимается своими гешефтами[26], а я – свободная женщина, и это так интересно. Вот послушай: мы в августе с подругой поедем в Индию! Я так мечтала, так мечтала об этом! Я начала заниматься йогой, и мой учитель говорит, что я очень, очень бегабт![27]

Я слушал, пытаясь понять, что же это вертится под потолком. Прошлая наша встреча была такая же. И позапрошлая – тоже. Сегодня я пришел, чтобы сказать, что уеду на две недели, но все не мог, не знал как сказать, с чего начать, как объяснить. Вместо этого она рассказывала мне про какие-то упражнения, про медитацию и нирвану, а я отслеживал вращения под потолком – медленные, почти неуловимые.

– А еще я скоро буду очень, очень богатой! – Она снова задвигала руками. – Это мне одна моя соседка посоветовала. Представляешь, есть такие языковые курсы. Программа для изучения языка, компьютерная. Учит языку как детей, ассоциативным методом. Я хочу выучить итальянский таким образом. Но дело не в этом! Зин дер захе[28] в том, что я стала распространителем этой программы! Я ее всем рекламирую. И за каждого человека, который ее купит, получаю деньги. И если люди, которым я эмп-фелую[29] , ее продают, я тоже получаю деньги! Представляешь? Я слышала, так можно заработать миллион ойро! Моя соседка уже получила таузенд![30]

– Ого…

– Пей чай, что ты? Это настоящий йоги-ти! Я всегда его пью перед медитацией. Ты не пробовал медитировать?

– Нет.

Такие, как моя мать, тоже ходят в «Невидимку». Они в восторге от этого заведения, советуют всем и утверждают, что нигде еще так не ели, потому что темнота обостряет чувство вкуса. И еще помогает погрузиться в себя. Я вспоминал красивую женщину, которую видел в детстве, и при каждом посещении пытался понять, куда она делась. И что она находит там, внутри себя, куда много лет пытается погрузиться.

– Ты слышал что-нибудь о герре Цайлере? Надо его непременно безухен.

– Нет, не слышал.

Вой сирены прорезал воздух: полицейская машина, видимо, расчищала себе дорогу через перекресток рядом с нашим домом, пугала какого-нибудь пенсионера. Звук налетел и исчез – машина ехала в направлении дома, где жил мой учитель, герр Цайлер.

III

Через полчаса писатель выходил из магазина с коробкой, перевязанной крест-накрест широкой грязной лентой. Он ругался на продавца за его грубость и нетерпеливость, на прогресс и на компьютеры, на себя – за то, что не смог и никогда не сможет освободиться от предательского акцента, и на то, что до сих пор не купил принтер и не научился разбираться в компьютерах. Он думал о том, что до сих пор ему удавалось обходиться принтером в «Русском доме», или просто отправлять свои статьи по е-мейлу, а теперь, из-за этой безумной затеи, приходится тратить столько нервов. Не буду, думал он несколько раз, перехватывая коробку другой рукой, принтер пригодится, а делать не буду…

Тем не менее по дороге домой он зашел в художественный магазин, где купил клей, металлическую линейку и нож-гильотину для разрезания бумаги. Нагруженный всем этим полиграфическим снаряжением, он долго возился с ключами, поднимался боком по узкой лестнице на свой второй, по-русски третий этаж, там, прижимая коленом коробку к стене, поворачивал ключ в замке и наконец вошел в квартиру.

Квартира встретила знакомым неуютным беспорядком. Поставив коробку в коридоре и скинув пальто на стул, он прошел в кабинет, сел за стол, включил компьютер и закурил. Пока компьютер тонко завывал кулером, ворочал жестким диском и сиял эмблемой Windows на экране, он глубоко втягивал в себя едкий дым и думал о своей странной, абсурдной затее, плане, который он придумал уже очень давно и который постоянно отодвигался, но если и забывался, то лишь на время.

Когда-то, пятнадцать лет назад он, остроумный и злой молодой литератор, приехал в Германию. В Петербурге, на одной из

андеграундных

выставок

с

портвейном

и

преувеличенной

конспирацией, он познакомился с немкой, студенткой русского отделения. Он много говорил, бурно жестикулируя, об искусстве, об особенностях русского восприятия и полярности этого искусства и тоталитарной системы. Он все подливал портвейн, потом потащил ее гулять по Петербургу, продолжая болтать о нереализованном потенциале советского художественного подполья. Питерское небо блекло светилось призрачным светом белой ночи, с Невы раздавались редкие пьяные вскрики; в тот момент решалась его судьба, и он ни за что не хотел упускать шанс, данный ему одному на этой убогой выставке, одному из немногих во всем городе. Блицкриг удался, он женился через два месяца, а через полгода, нагруженный чемоданами и коробками, выходил из поезда на главном вокзале в Бонне.

Бонн поразил его своей чистотой, непохожими, совершенно другими домами, ярмарочной площадью, бесшумными машинами, вежливыми жителями и необъятными магазинами. Он немедленно завязал контакты со всеми русскими редакциями, принялся изучать немецкий, усердно помогал жене в написании дипломной работы. Его печатали в журналах, несколько стихотворений вошло в немецкие антологии, несколько раз он давал интервью местному радио. Первые два года пролетели незаметно, легко и радостно-хлопотно. Потом начались сложности.

Жена, окончив университет, не могла найти работу, сидела на пособии, почти постоянно находилась дома, срывалась на него, когда он забывал экономить воду или выкидывал пищевые отходы в ведро для упаковки, а упаковку – в пакет для бумажного мусора. Она ругала его, говорила, что он все время пишет одно и то же, неохотно переводила его рассказы и стихи на немецкий, а потом и вовсе отказалась это делать.

Его начинала давить их тесная квартира, он искал какие-то новые дела и новые связи. Вскоре выяснилось, что все его русские знакомства в Бонне быстро себя исчерпали, что с ним больше не носятся, ему не подкидывают, как раньше, легкие заработки из симпатии и желания помочь адаптироваться. В России бурлили неясные, смутно различимые процессы, оттуда прибывали новые

эмигранты, рассказывали невероятные истории, говорили, что «все рушится, уже теперь почти все можно, и скоро случится что-то совершенно невероятное». Писателя не слушали, а он слушал новоприбывших говорунов с тоской и почти не сознаваемой завистью, с ощущением того, что он, кажется, не угадал и оказался вовсе не там, где следовало бы.

Компьютер тем временем загрузился, писатель рассеянно поискал мышкой иконку Word, ткнул в нее два раза, и компьютер снова закатился злобным треском. На экране мелькнула картинка с большой и строгой буквой W, появились линейки и серые кнопочки. Он открыл

последний

редактированный

файл,

с

загадочным

названием

«provo.doc»: это были крупные столбцы текста, начинавшегося с выделенного жирным шрифтом и помещенного в середине строки слова «Deutschland». Писатель осмотрел текст, как осматривал его много раз за эти дни, прошелся курсором по каждому слову, убеждаясь, что сомнительных случаев в тексте больше не осталось. У компьютера лежали три небольшие, пузатые книжки из серии издательства «Бертельсманн»: русско-немецкий словарь, словарь новой орфографии и словарь синонимов. Еще вчера он отыскал в словаре каждое слово из текста, тщательно обращая внимание на

прописные

буковки

f,

m,

n,

обозначавшие

принадлежность

существительного к соответствующему грамматическому роду, и римские цифры, относившие глаголы к первому или второму спряжению. Слова, стопроцентно неясные с точки зрения грамматики, он безжалостно выбрасывал, отыскивая потом замену в словаре