ВИНЕРШТРАССЕ

Вeчеринку, на которую я шел, было слышно уже с лестницы: знакомая тихая лестничная клетка была неузнаваемой, утоптанной людьми, наполненной глухими далекими голосами.

Я позвонил, дверь открылась, выпустив сигаретный дым и голоса наружу; какая-то девушка здоровалась со мной за руку, я смущался, потому что не знал, хозяйка она или нет, прятал за спину цветы и что-то говорил. В квартире было людно, какие-то мужчины стояли в

коридоре, я обходил их, сминая о стену обертку букета и не зная, куда деть его, а заодно и себя. Но тут вышла она, я взял ее руку и успокоился: цветы были куда-то пристроены, меня перезнакомили со всеми гостями и усадили на низкий диван.

Я понял, что в комнате, битком набитой жаркими телами и сигаретным дымом, я теряю ориентацию – и когда начинал беспокоиться, тихонько трогал ее руку, точку опоры, полюс, от которого можно считать долготу и широту прокуренного шумного мира.

Была музыка: что-то легкое, должно быть джаз, и были разговоры в разных уголках комнаты. Чья-то заботливая рука подливала мне вино, я выпил три бокала – мое тело поплыло вместе с диваном, я сидел и слушал, как когда-то в детстве слушал взрослые бдения на кухне. Она вдруг ушла, растворившись пятнышком; я слышал где-то ее голос и отвечавший ей, женский, с акцентом говоривший по-немецки.

Ко мне обратился мягкий баритон, поинтересовавшись, как я попал на вечеринку. Я рассказал, показывая рукой в ту сторону, где раздавался ее голос, что это она привела меня с собой.

– Вы, должно быть, знаете друг друга по университету?

– Да, по университету, – ответил я.

– Значит… ты тоже изучаешь французскую филологию?

– Нет, я… испанскую! – быстро соврал я.

– Это хороший язык! Я тоже когда-то начинал его изучать, но бросил. Кстати, здесь, на вечеринке, есть один испанец. Я сейчас пойду на кухню, возьму еще вина и приведу его с собой. Ты пьешь белое или красное?

– Нет, нет, не надо! – смешался я, но мой собеседник уже ушел.

– А я служил в армии, – говорил молодой человек, сидевший напротив. Говорил он это, очевидно, худощавой девушке, от одежды которой странно пахло погребом. – Пришлось, хотя очень не хотел.

– Говорят, там сейчас скучно, – отвечала девушка. – Что ты там делал?

– Главным образом чистил автомат. Еще маршировал и два раза красил танк.

– А какие автоматы тогда были на вооружении?

– Если честно, не помню. Меня это не интересовало.

– Жаль. – Девушка затянулась сигаретой, выдохнула дым, и запах погреба на время ушел в табачный туман. – Я люблю оружие. У меня дома коллекция. Правда, только пневматика.

Я заметил, что ее уже давно нет в комнате, и начал беспокоиться. Сигаретный дым недвижно висел в воздухе, а вино продолжало действовать: все зыбилось, в черноте то и дело мелькали какие-то точки. Я встал с дивана, и мир плавно, но очень решительно накренился.

– Где тут туалет? – поймал я за рукав какого-то человека.

– В коридор, справа, дверь желтая! – ответил пойманный и исчез в дыму. Я, стараясь ни на кого не налететь, вышел в коридор. Направо была дверь, и за ней было прохладно. Кафель, плитка. И еще за дверью было какое-то движение, людское шевеление, я слышал это до того, как взялся за ручку – но понял уже долей секунды позже, после того как толкнул дверь.

Открывшееся помещение было явно слишком велико для туалета. Кроме того, в нем везде была ткань: через секунду я понял, что это ковер, и кровать на нем. А на кровати происходило ритмичное движение, скольжение мокрых горячих частей, соединение и разъединение поверхностей, тепловых центров, и бешеная циркуляция воздуха, вдыхание свежего и шумный выброс отработанного. Как тогда, в подворотне на Хоринерштрассе, но здесь не дрались. Я остановился у двери: мне никогда раньше не приходилось быть свидетелем этого.

– Закрой дверь! – зло крикнул женский голос, и я, выскочив в коридор, торопливо дернул на себя ручку, не понимая ее злобы и чувствуя только смутную досаду. Мир дернулся и встал на место, перестав крениться. Я подошел к следующей двери, и, только окончательно убедившись, что там никого нет, открыл ее: это и был туалет. Большая, холодная и равнодушная ванна стояла при входе – я сел на нее и отдышался. Мне было неловко, но было и еще что-то. Не зависть, нет, но что-то, отчего хотелось пойти отыскать ее, подойти к ней вплотную и… – но это было нельзя, я понимал, что мне это нельзя, и поэтому хотелось бежать отсюда, в прохладные уже улицы, на асфальт, бежать мимо каменных пещер к дому.

Когда я вернулся в комнату, там уже играла другая музыка –громкая и ритмичная. Маленькая девушка, та самая, с высоким

голосом и акцентом, бегала по комнате.

– Пойдем танцевать! – крикнула она мне, дергая за руку. Я повертел головой. Сзади подошла Она, потрогала за плечо.

– Пойдем, потанцуем с тобой! – сказала Она, кладя руку мне на плечо.

– Нет, я не могу!

– Мы попробуем!

Она выволокла меня на середину комнаты, начала как-то странно двигать мной – моими руками и моей талией. Я наступил ей на ногу, она засмеялась и посадила меня обратно на диван. Мне опять стало неловко, а она убежала, оставив меня одного.

Я сидел опять на диване, кто-то опять налил мне вина, я слышал издали ее разговор, кажется, про какую-то выставку. Еще одна девушка подсела ко мне и тоже спросила, как я тут оказался и чем занимаюсь. У меня не было на этот раз желания врать – и она, услышав, что я официант, ничего кроме этого не делаю и делать не хочу, быстро потеряла ко мне интерес и пошла болтать с кем-то другим.

– Не люблю Шагала, – слышался мужской фальцет, – хотя все его любят.

– Не любить Шагала – все равно что не любить «Маленького принца».

Здесь все те же, думал я, вставая с дивана, те же, что в моем ресторане. Она стояла в коридоре и с кем-то говорила, кажется, по-французски. Я сказал ей «пока!» и направился к двери.

– Подожди! – крикнула она. – Ты что, уже уходишь?

– Да, ухожу, – ответил я, берясь за ручку.

Она отошла от своего собеседника и подошла ко мне вплотную.

– Тебе не понравилось? – спросила она.

– Понравилось. Просто надо домой.

– Тебе неудобно тут?

– Нет, все нормально.

Она молчала, но не отходила от меня. Потом вдруг протянула руку к висящим, наброшенным горой друг на друга тряпкам, вешалке, и сдернула оттуда что-то мягкое, негромко и плотно шуршащее.

– Я знаю, – сказала она. – Игра. Есть такая школьная игра. Ты останешься еще минут на десять?

– Да, – ответил я.

– Сними очки!

– Зачем?

– Сними, сними! Никто не увидит, сейчас все узнаешь.

Я снял очки. Она быстро скользнула пальцами вокруг моей головы, и я почувствовал что-то, очень отдаленно знакомое и все же непонятное. Мне показалось, что в коридоре воздух на секунду стал прозрачнее, а стены раздвинулись. Только на секунду, потом я понял: мне показалось, привиделось нечто, что когда-то уже было. На моих глазах теперь была повязка – кажется, шарф, мягкая, плотная ткань, смутно пахнущая парфюмом. Она затягивала узел на затылке.

– Вот так. Теперь ты точно ничего не видишь. И другие не видят. Теперь игра.

Она встала спиной к стенке.

– Игра. Пока я стою у стенки, ты меня не трогаешь. Мне надо перебежать к другой стенке, а тебе – меня поймать, не дать это сделать.

– Но я ведь тебя сразу поймаю! – сказал я, удивляясь ее наивности.

– Ну давай попробуем!

Она ходила вдоль стены, и у нее действительно не получалось перебежать – как только она делала шаг вперед, воздух обтекал ее, хлестал в зазор между ее спиной и стенкой – я чувствовал эту волну и дотрагивался до ее плеча, давая понять, что она поймана. Но она не унывала.

– Нам просто нужен кто-то еще! Лаура!!! – позвала она в другой конец коридора. – Лаура, у нас ностальгия по детству! Иди к нам играть!

– Сумасшедшие! – отозвалась Лаура и исчезла в комнате.

– Мартин! Мартин, иди к нам! – звала она.