расступаются,

появляются

велосипедист,

женщина,

БМВ,

«Фольксваген» и снова исчезают, будто их и не было. А сегодня утром эта сфера раздалась, и появилась она, пахнущая орехами и бетонной пылью, воздух вокруг нас сомкнулся, и мы идем вместе.

– Магазин, говорю я. – Осторожно, тут на улицу выставлены какие-то стенды. Сейчас, – я принюхиваюсь, вдыхаю запах порошков, химии, новых синтетических тканей и ворса швабр, – Schlecker или Rossmann[14]. У кого какой цвет?

– Rossmann красный, Schlecker синий, – отвечает она.

– Значит, Rossmann. А сзади едет моя любимая машина.

– «Трабант»! – Она смеется. – Его даже я могу определить с закрытыми глазами.

– Да, точно. У тебя есть водительские права?

– Да, есть. А что?

– Давай купим «Трабант», будем на нем кататься. Ты ведь говорила, что он ничего не стоит.

– Ерунда какая! – Она смеется снова.

Вдруг я остановился. Сзади медленно надвигалось что-то огромное, жаркое и грозное, неровно и глухо ревущее. Это что-то буравило воздух, прело маслом; оно сочилось тревогой и жаром, причем непонятно было, жар ли это огромного двигателя или множества затолканных в железную бочку немытых людей. Я вспомнил корабли, виденные когда-то в детстве по телевизору, и

настоящие,

в

порту

Ленинграда:

огромный

поднятый

нос,

надвигающийся и закрывающий горизонт.

– Открой глаза, – я дергал ее руку, – открой, открой! Что это?

Она повернулась. Громоздкая железка тяжело прогудела мимо нас. Следом ехала цепочка одинаковых автомобилей.

– Броневик, – сказала она спокойно.

Железный монстр удалялся, я вспоминал фильмы, которые видел в детстве, старые кинохроники: солдат в шлемах, боевые самолеты,

автоматы

Калашникова

и

пистолеты-пулеметы

Шпа-гина,

«разоружение» наконец… Броневик никак не шел в голову, только корабль, и следом за ним – сразу автомат.

– Как могут по городу ездить броневики? – спросил я наконец.

– Завтра Первое мая. Боятся беспорядков, наверное. Выступлений нацистов, провокаций…

Снова воспоминания о кинохрониках: каски, самолеты и автоматы. Солнце вдруг поблекло, впервые за день, должно быть, зашло за тучу.

– Скажи, а много в Германии нацистов?

– Думаю, не очень. Во всяком случае, их не видно. А на демонстрациях, на самом деле, только левые шумят: социалисты, коммунисты.

– А если увидишь нациста, скажешь мне?

– Хорошо! – Она снова смеется.

Солнце уже опять появилось, мы сворачиваем на боковую улицу.

– Теперь идем в район, где я живу. Кройцберг. Но тут довольно долго идти. Хочешь, можно пройти еще один квартал до Вар-

шауэрштрассе, и на трамвае?

– Нет, пойдем пешком! Мне нравится. Рассказывай, что тут вокруг!

– Да тебе неинтересно рассказывать! Ты сам все ви… – Она запнулась. – То есть чувствуешь. Ну вот, справа магазин для глупых домохозяек, Conny’s Container…

Она больше не держится за мою руку, идет ровно, глядя то на меня, то в сторону. Волосы приподнимаются и снова опускаются на ветру – я чувствую слабое шевеление парфюмерных волн, запаха шампуня и нежной кожи головы. Струи волос, как у Вики. Вика была худая и длинная, как спичка. Она тоже высокая, но, кажется, немного полная. Впрочем, Вика была еще маленькой, и она тоже, когда маленькая, была нескладной спичкой. А теперь…

Темный

коридор

тихо

надвинулся

на

меня,

гулкий

и

неотвратимый. Вика бежит по коридору. Там, в конце, руки дяди Тихона возьмут меня, положат на стол, закроют лицо маской, и я снова нырну в черную глубину.

Мы вышли из-под грохочущего железнодорожного моста на большое открытое место.

– Сейчас пойдем по мосту, через Шпрее. По нему проходила граница. Мы сейчас переходим из Восточного Берлина в Западный, хотя разницы огромной не чувствуется. Впрочем, тебе, наверное, это неинтересно. Там, справа, гостиница «Ибис», возле нее стоят машины:«Ауди», какой-то джип, «Мерседес»…

– Нет, подожди, все очень интересно! Машины я все равно плохо различаю, когда они стоят. Расскажи, а как оно было, в двух Берлинах?

– Долго рассказывать…… Это, в общем, уже история, есть куча книжек про это…

– Не забывай, я даже не учился в школе! Я себя сейчас с тобой чувствую жутко темным: ничего не знаю… Ты мне расскажешь немного из немецкой истории?

– Потом! Заходи ко мне, расскажу!

– Зайду! – говорю я.

Мы идем по мосту, внизу катится вода, должно быть, такая же, как в Неве, в Ленинграде, только теплее. Вокруг странно и пусто, какая-то солнечная долина на далекой планете, прорезанная длинными тенями, безлюдная и странная. Мы идем дальше, навстречу большому

каменному зданию. Она говорит, что это церковь, рассказывает, как та выглядит. Церковь уходит в высоту, как дома на Потсдамерплац. Потом начинается парк, потом улица, в которую мы сворачиваем и сразу попадаем в стоячую струю теплого воздуха между домами, где шумно и много людей.

– Я живу чуть дальше, – говорит она, – а это центральная улица нашего «немецкого Стамбула».

– Стамбул – это потому что много турок?

– Ну да, у них тут свои магазины, свои парикмахеры, своя отдельная жизнь. И магазины работают допоздна – это хорошо. Давай где-нибудь выпьем кофе?

Я киваю, и мы ввинчиваемся в шумную толпу, потом выныриваем у какого-то кафе, где пахнет пряностями и крашеным горячим металлом. Она читает мне меню, я заказываю турецкий чай, она –кофе. Люди вокруг бурлят, как пузыри в закипающей воде, они совсем не такие, как в моем ресторане: едят и движутся шумно, и в запахе есть какая-то странная, колючая энергия, как в Siegersaule, или Zer-scmeisung, Zer-Schneidung, Zer-reisung[15] .

– Скажи, – спрашивает она, – а ты можешь знать, какие у людей лица?

– Лица? – Я задумываюсь. – В очень общих чертах… или… нет, совсем не могу.

– А ты как-то отличаешь красивых людей от некрасивых?

– Да, разумеется, – я вспомнил наше знакомство, и мне захотелось сказать ей комплимент, в голове мелькнула и исчезла слышанная в темноте «Невидимки» фраза.

– Как ты их отличаешь, если не видишь лиц?

– Просто. Вот женщина за столиком, – я указал направо, – она некрасивая. И та – тоже. И та… – я замер, собирая воздушные отражения всего помещения, – здесь вообще мало красивых женщин.

– Ты мне покажешь красивую женщину, если увидишь? –спросила она.

Я снова собрался было сказать комплимент.

– Да, обязательно. А ты мне – нациста, – сказал я вместо этого.

Она смеется, немного откидываясь назад, официант ставит на стол большую кофейную чашку и крошечный стаканчик с легкой горячей жидкостью – чаем.

– А здесь есть красивые мужчины?

– Нет. Их вообще нет в Берлине – здесь все мужчины пахнут собакой.

Она снова коротко смеется. Мы некоторое время молчим. На улице люди двигаются во все стороны, задевая друг друга одеждой. Послышался мягкий удар тела о тело, короткий всхарк турецкого злого голоса, еще несколько мягких, душных толканий – снова люди задвигались как прежде.

– Здесь много людей, – говорю я, – и по-моему, им всем хочется, чтобы остальные исчезли.

– Ну, тогда не обязательно ходить в кафе, можно пить кофе и дома.

– Нет, это не совсем то… Вот например, за твоей спиной сидит мужчина. И он постоянно на тебя смотрит.

– Откуда ты знаешь?

– Он много вертится. – Я говорю немного громче, чем обычно, в надежде, что он услышит. – Я знаю, как мужчины ведут себя в ресторанах, когда рядом женщины. Они вертятся и преют.

У них лица становятся горячее, меняется дыхание. Так вот, он, наверное, хочет, чтобы не было меня. Иногда мне кажется, что люди поэтому приходят к нам в «Невидимку» и платят там такие деньги –чтобы быть в обществе, в людном месте, но при этом в уединении. И самому быть невидимым. Я слышал там столько разговоров, и я абсолютно уверен, что при свете они ведут себя иначе. При свете им надо думать о том, как они выглядят со стороны. И как выглядят их спутницы или спутники. Молодым девушкам неловко с богатым и старым любовником. А мужчинам – с некрасивыми женщинами. А с красивыми они не любят посторонних взглядов. А в темноте все просто.