Гектор быстро привык к небу над головой, к солнцу, морю и к колючей земле под ногами. Ему как-то не верилось, что скоро придётся ехать в Ленинград, стричься, страдать в белой рубашке на вступительных экзаменах, набирая нужные баллы.

Алёша Григорьев сортировал черепки с каким-то фанатизмом, бранясь при этом постоянно с Русланом из-за каких-то сложных археологических вопросов. Руководительница Света выслушивала их взаимные претензии, вникала в суть дела и нехотя становилась на Алёшину сторону. Как понял Гектор, Руслан всё время пытался халтурить, да и Света была не прочь, но Алёшина честность была этому препятствием.

Когда красное солнце садилось в море, в воздухе на несколько минут разливалась голубизна. Чайки в это время всегда возвращались с моря. Они летели важно, наклонив вниз головы и посматривая, что там делается в прозрачной воде. Гектор и Алина уходили гулять по берегу. Они прыгали по камням, Гектор подавал Алине руку, и она крепко бралась за его руку, и Гектор пытался обнять Алину, но она высвобождалась, и Гектор начинал злиться…

Алина молчала, смотрела в небо. Но там только чайки, словно выстиранные белые трусики, висели на невидимых верёвках. Гектор нарушал все заповеди, преподнесённые Алёшей Григорьевым, и чуть ли не в ногах валялся у Алины, а она смотрела на него — прекрасная и грустная — и спрашивала:

— Ты хочешь, чтобы я тебе уступила? Ну, ладно, ладно, пожалуйста… — И Гектор дрожал, неловко обнимал Алину, но как только взгляды их встречались, Гектор опускал руки.

— Не так, — шептал он. — Не так я хочу. Вернее, не этого, понимаешь? Я так не могу… Так никто не может.

Алина клала его голову к себе на колени и тихонько целовала в лоб.

— Лежи спокойно, — говорила она. — И не обижайся на меня. Не стоит на меня обижаться…

— Ещё как стоит! — отвечал Гектор.

— Нет, — возражала Алина. — Ты ведь не отрок, утопающий в соплях и слезах, а я не горничная, которой твоя мама заплатила деньги…

Такие беседы вели по вечерам Гектор Садофьев и Алина Дивина.

Со стороны Тамани пришла туча, закрыла солнце и начала прыскать дождём. Гектор, который до этого ходил в одних плавках, надел рубашку и джинсы. Когда дождь долбил крышу палатки и работы отменялись, он сидел с Алиной на одеялах, слушал, как вдалеке шумит море, как радуется оно дождю, как налетает на палатку ветер и палатка начинает дрожать и хлопать брезентовыми крыльями. Гектор смотрел на Алину — бледную (внутри палатки цвета приобретали другие оттенки), и сам Гектор, загорелый до черноты, казался зеленоватым, точно гороховый стручок.

Руслан и Наташа неожиданно объявили, что поженятся, и стали спать в одной палатке. Эта новость вызвала у Алёши Григорьева приступ смеха.

— Осёл! — вопил он, размахивая лопатой. — Жениться на такой каракатице! Взял бы уж лучше Светку!

Руслан, бледный, с трясущейся бородой, бросился на Алёшу, но Алёша, точно ребёнка, схватил его на руки, поднял в воздух (Руслан сучил ногами и пытался укусить Алёшу), потом отнёс на утёс и нежно сбросил с десятиметровой высоты. Руслан, подняв тучу брызг, ухнул в воду, тут же вынырнул, ошалело тараща глаза и фыркая, начал проклинать Григорьева, который, улыбаясь, смотрел на него с утёса.

— Ишь ты, Айвенго какой, — недовольно бормотал Алёша, глядя, как Руслан карабкается наверх. — Рыцарь белой розы. Хорошая она в общем-то девка, — задумчиво сказал Алёша, когда Руслан, весь в глине, чёрный, как негр, предстал перед ним. — Только вот статей, статей нет. Доска гладильная…

Руслан плюнул и ушёл.

Однажды Гектор нашёл совершенно целую остродонную амфору. Освободив её от земли, омыв в море, он показал амфору Алёше Григорьеву.

— Отдай Алинке, пусть срисует, — сказал Алёша. — Потом покажи Светке и спрячь. Будешь в ней дома молоко держать. По две недели киснуть не будет. У меня, например, самая молодая посуда — двухтысячелетней давности.

На будущий год Алёша собирался ехать раскапывать какие-то тюркские поселения на берегу Аральского моря.

— Там ещё жарче, — говорил он. — Зато рыбы солёной полно. Здесь рыба дрянь! А там рыба отличная. Но там пива нет! Если от Академии наук экспедиция, на вертолёте за пивом летать будем.

На Алину Алёша не смотрел. Вечером он натягивал джинсы, причёсывался, для чего одалживал у недовольной Светы зеркало, и, насвистывая, уходил в Отрадное.

Всего несколько дней прошло, как Гектор уехал из Ленинграда, но прежняя жизнь и прежние страсти казались ему теперь такими далёкими… «Вот что делает с человеком расстояние и новое окружение, — думал Гектор. — Теперь я вернусь и буду смотреть на всё иначе… Наверное, я просто заучился в последнее время…» Будущее виделось Гектору в данный момент простым и ясным — он будет поступать в университет. Не поступит — пойдёт работать, хотя бы вернётся в эту же археологическую экспедицию. А на будущий год снова будет поступать.

Иногда Гектор ловил на себе насмешливые взгляды Алины, и ему становилось не по себе. «Я же приехал сюда из-за неё! — говорил он себе. — Я люблю её! Вот она, рядом! Что же со мной делается?» — Гектор бродил угрюмо вдоль моря, оставляя на мокром песке вереницы следов. Волны быстро стирали следы.

В дождь Алина вязала на спицах в палатке, а Гектор читал учебники и пособия для поступления в вуз. Он пытался учить наизусть разные даты, просил Алину проверить его, а Алина смеялась и говорила, что он ничего не знает. Частенько с Гектором беседовал на исторические темы Алёша Григорьев. Но историю Алёша видел совсем не так, как авторы учебников. Алёша рассказывал о погибших цивилизациях, о жестоких женщинах-пиратках, о каких-то самосожженцах, о свирепых инквизиторах, у которых даже янтарные чётки были в виде черепов, о Пунических войнах рассказывал Алёша, о становлении, расцвете и гибели Римской империи.

— Нет ничего вечного, — говорил Алёша. — Когда цивилизация молода — разврат целомудрен и естествен, его даже нельзя назвать развратом. Разве можно назвать развратом инстинкт продолжения рода человеческого? А когда цивилизация старится, то есть накапливает столько знаний, что использовать их не в силах, тогда инстинкт продолжения рода извращается, тогда на первое место выходит наслаждение. — Алёша умолкал. — Но я, — продолжал он, — я хотел бы умереть после прекрасного пира, после того, как рабыни омоют мои ноги, а гладиаторы вдоволь посражаются для моего веселья. Вот когда я бы хотел умереть… Мы, — говорил Алёша, — люди XX века, что мы видим в схватке гладиаторов? Кровь, страдания, животные инстинкты? А они, римляне, они видели совсем другое… — Алёша мечтательно умолкал.

— Что они видели? — интересовался любопытный Гектор.

— Они видели, как в зеркале, собственное величие, вот они сидят в Колизее и смотрят, как умирают другие…

— Значит, по-твоему, величие в том, чтобы заставлять людей умирать? — спрашивал Гектор.

— Не заставлять, — отвечал Алёша. — Распоряжаться жизнью людей. Можно было ведь поднять палец вверх, а можно опустить вниз. В Древнем Риме, по крайней мере, так понимали величие. Нищая римская сволочь могла гордо сидеть и наблюдать, как умирают, обливаясь кровью, разные там готы, франки, вандалы.

— А какой в этом смысл? — спрашивал Гектор.

— Ты мыслишь, как современный человек, — отвечал Алёша. — Откуда тебе знать психологию древних римлян? Когда убивали Юлия Цезаря, он заботился лишь о том, чтобы закрыть туникой нижнюю часть своего тела. И это, несмотря на всеобщее растление нравов. Величие, и достоинство, и покорность судьбе — всё это неразрывно… Но современному человеку этого не понять…

Дождь бил по крыше палатки, а Алёша Григорьев вдруг вздумал купаться. Он плавал в булькающем мутном море и чего-то орал. Его загорелое тело то выныривало, то снова исчезало в воде.

— Господи! — вздыхала Алина. — Нет от него покоя… Понимаешь, он такой человек, что, даже отсутствуя, действует на нервы. Я здесь сижу в палатке, а он в море плавает и орёт…