Что-то в этих стихах Корнеля находило отклик в мыслях Лолы. Дочь Мориса была удивительно похожа на другую женщину, но какой же была настоящая Алис? Романтичная, раненная жизнью девочка? Экзальтированная особа с тяжелым характером? Или законченная неврастеничка? Не связано ли исчезновение Ингрид с ее похождениями детектива-любителя, а вовсе не с этой рукой в холодильнике? А что, если обе истории связаны друг с другом? Она положила на место антологию драматургии, подаренную Ингрид на день рождения.

От размышлений ее отвлек звонок мобильника. От голоса Бартельми душа ушла в пятки. Только что подняли машину, упавшую с набережной Генриха IV, в ней обнаружили утопленницу без документов. Ее описание соответствовало внешности Ингрид Дизель. Лейтенант запнулся, извинился…

Лола молча отключила аппарат. Она прижала сердце рукой, чтобы оно не разорвалось. Какая-то ее часть сохранила способность рассуждать. Ингрид под водой в машине? Абсурд! Она не ночевала дома, вот и все. Заснула у медбрата, который предложил ей свой кров, прежде чем отправиться на дежурство в больницу Святого Фелиция. Карли солгал: Ингрид провела ночь в его постели. И сейчас он готовит ей крепчайший кофе, нечто в испанском духе, и рассказывает, что жизнь прекрасна, как ее наивная улыбка.

— Ингрид, — выговорила она, вставая.

Ноги были словно ватные. Они подгибались под ней и горели. Сердце вырывалось из груди, кровь стучала в висках. Она вышла из квартиры, встала перед лавкой старьевщика, глядя на ужасную руку с пальцами в кольцах. Ей представилось, как она бьется о витрину, раня лицо осколками.

Улица, люди. Она пошла к «Красавицам». К Максиму. К единственному, кого ей хотелось видеть живым и невредимым. Все другие парижане могли немедленно умереть.

Скоро она будет в ресторане. И там ее ждут объятия Максима. Его голос. Его тепло. И глоток домашнего вина. Прямо сейчас. Лола упрекнула себя за мысли о выпивке в такую страшную минуту, остановилась возле продавца газет, чтобы перевести дыхание. Там был один покупатель, знакомый мальчишка, сын ее парикмахера. Торговец и ребенок уставились на нее. Сейчас они полезут к ней со своим дурацким участием. А ей захотелось крикнуть, чтобы они оставили ее в покое.

— ЛОЛА! ЭЙ, ЛОЛАААААА!

Она бежала к ней. Спросила, в чем дело. Лола прислонилась к прилавку и несколько раз глубоко вдохнула утренний воздух, который еще никогда не казался ей таким свежим.

— Что с тобой? Ты бледная, как луна.

— Не говори мне о луне. ТОЛЬКО НЕ ЭТО!

— Чего ты злишься?

Лола позвонила Бартельми: больше не за чем переворачивать вверх дном весь Париж и сходить с ума от беспокойства, утопленница с набережной Генриха IV не была неблагодарной, бессовестной Ингрид Дизель.

— Что за история с утопленницей?

— Девушка, которую я приняла за тебя, черт тебя побери совсем! Как же ты меня напугала! Я готова была Богу молиться. Мое картезианство едва не испарилось.

— Мне правда очень жаль.

— Где ты была?

— У тебя.

— У меня?

— Тимоти меня уволил.

— Ах ты!

— Этот мерзавец Монтобер все испортил. Я страшно расстроилась. Пошла к Бену. По дороге поняла, что это глупо. Тогда пошла на набережную Жемап. К счастью, Диего не было дома.

— Да уж, к счастью. А потом?

— Пришла к тебе, ключи ты мне дала, чтобы я поливала цветы в твое отсутствие. Странная мысль, у тебя же одни кактусы, и ты никогда не уезжаешь…

— Ближе к делу, Ингрид.

— Заснула, поджидая тебя. Как ни странно, мне хорошо спалось…

— Ты имеешь полное право сама не знать, чего ты хочешь, но ради бога, не заражай других своим безумием.

— Мне срочно понадобилось чье-нибудь сочувствие. А потом взбрык чувства собственного достоинства напомнил мне о тебе. Я подумала, что ты сумеешь меня ободрить. А правда, ты-то где была?

— В таких местах, которые ты и знать не желаешь. А под конец у тебя, черт возьми. Будь добра, больше так никогда не делай. И потом, сделай милость, замени-ка «взбрык» на «всплеск».

За час до официального открытия «Красавиц» Лола и Ингрид сидели за столом в любимом ресторане, и американка наблюдала, как бывший комиссар с увлечением поглощает вторую порцию саварена. Максим Дюшан готовил его по старинке, четырехгранной формы и со взбитыми сливками, посыпанными ванилью. Это выглядело восхитительно, но Ингрид не хотела есть. Она ковырялась в своем телячьем рагу под белым соусом, хотя Лола называла ее преступницей; рагу так хорошо пахло гвоздикой, что заслуживало лучшего обращения.

— Это мой метод поощрения творческой мысли, Ингрид. Когда мне в голову приходит хорошая мысль, я вознаграждаю себя пирожным. Это система дрессировщика и тюленя. Только я играю обе роли сразу.

— Что за хорошая мысль?

— Помогая Максиму колдовать над его идиллическим рагу, я вдруг вспомнила, что это любимое блюдо нашего любимого психоаналитика.

— Антуана Леже?

— Конечно, кого же еще?

— И что?

— Я его пригласила. У бедняги был пациент, и он не смог прийти к завтраку, но обещал поторопиться.

— Не надо было начинать без него.

— Еще чего! На радостях, что ты нашлась, у меня проснулся волчий голод. Голод, который не терпит.

— А зачем ты пригласила Антуана?

Лола переплела пальцы на животе и с нежностью наблюдала, как Антуан Леже со своей обычной элегантностью доедает рагу. Он запивал его водой, по мнению Лолы, совершенно напрасно, но в четырнадцать часов психоаналитик ожидал еще одного пациента. Это был сложный случай, в котором можно разобраться только на трезвую голову. Поэтому она потягивала хозяйское вино вместо Антуана, зная, что пьет слишком много, но бывают такие дни и особенно такие ночи, после которых требуются исключительные меры.

— Если говорить о сложных случаях, наш — лучший тому пример. Ты ведь знаешь о смерти Алис Бонен, снятой на пленку?

— Конечно.

— И тебе известно, что Ингрид кто-то преследует?

— Она мне подробно рассказала об этом.

Ингрид подтвердила вялым кивком, стараясь скрыть свою печаль. Лола знала, чего ей стоило изгнание из «Калипсо». Для нее это то же, что для красной рыбки банка с водой. Воздух родных гор для швейцарца. Костер — для кроманьонца. Ничуть не меньше. Но проблемы следует решать по мере их поступления. Пусть даже Ингрид больше не может показывать свою татуированную попку «всему Парижу» в наказание за оскорбление его величества Мотобера, зато сама она осталась в целости и сохранности, а это большое счастье.

— Возможно, оба дела связаны между собой. Мог бы ты дать профессиональную оценку и набросать нам портрет убийцы?

— Только и всего? Я ведь не психокриминалист, а если бы даже и был, мне бы понадобилось больше времени.

— Смелее, Антуан, импровизируй, как джазмен. Рука, в которую вбит гвоздь, девушка, напичканная наркотиками, которая бросается из окна башни. Причем одной из самых высоких башен в городе. Тут можно увидеть образы, связи, знаки. Я знаю об этом и много и мало. Мое ветровое стекло забрызгано грязью. Сыграй нам соло в стиле Кольтрана. Что-нибудь лирическое.

Антуан Леже плеснул себе на донышко и чокнулся с подругами.

— Тут даже слишком много знаков. Для всех цивилизаций рука служила символом. Власти, мудрости. Или, наоборот, знаком подчинения, скрытности. Рука слишком о многом говорит, чтобы можно было сказать что-то значимое.

— А отрезанная рука?

— Сама по себе она мало что означает. Но если, подобно мексиканцам, объединить ее с черепами, сердцами и скорпионами, то получится символ смерти.