Из первого лагеря, где нас встретили только мертвые, мы перешли в другой, где большинство заключенных было еще живо. Живые люди произвели на нас еще более страшное впечатление. Незаживающие раны, кашель, у некоторых — судорожные подергивания непомерно больших голов, торчащих на высохших тонких шеях. К нам подбежал подросток, радостно размахивающий рукой. Он буквально плясал от радости, но ни один мускул не шевелился на его лице, а глаза у него были, как голубые камешки. Мы отыскали повара, который был еще не настолько худ, чтобы потерять человеческий облик. Он очень хорошо говорил по-английски, так как выучил язык в Праге, еще до войны, собираясь уехать в Америку. От этого повара мы узнали о последних днях ландсбергских лагерей. Оказывается, заключенные знали многое из того, что происходило не только в самом Ландсберге, но и во всей Германии. Вести распространяли люди, которых перебрасывали из одного лагеря в другой. Когда прошел слух о том, что американцы близко, всех заключенных выгнали на уборку трупов, а люди умирали там ежедневно в большом количестве.

Сначала мертвых свезли к железнодорожной ветке, откуда их предполагалось доставить в другой лагерь — по-видимому, лучше оборудованный для сжигания трупов. Но вскоре пришло известие, что американцы продвинулись еще дальше. Комендант распорядился сжечь лагерь. Тех, кто был на работах, вернули среди дня обратно, с приказанием разойтись по баракам. Потом охрана подожгла солому, в расчете на то, что заключенные сгорят заживо

Выбраться из бараков наружу можно было только через единственную низкую дверь Убитые дубинками, прирезанные, застреленные — это были те немногие люди, в которых еще осталось достаточно сил и жизнеспособности, чтобы прорваться сквозь огонь и попытаться убежать Поджоги достигли своей цели лишь отчасти. Соломенная подстилка в бараках так пропиталась грязью и так отсырела, что огонь не брал ее. Но ближе к двери солома была посуше и дыма, который от нее шел, оказалось вполне достаточно, чтобы большинство людей задохнулось

Эта программа уничтожения еще не закончилась, когда американцы подошли к окраинам города. Уже были слышны отдельные залпы танковых пушек Комендант и вся охрана, за исключением нескольких человек, обратились в поспешное бегство. Тех, которые задержались дольше, чем следовало, первые американские отряды перехватили у ворот и загнали обратно. Скелеты расправились с ними сами. Они, еще были способны чувствовать злобу и возмущение, хотя почти все другие эмоции давно угасли в них.

В лагере, где мы застали живых, имелась больница. Это был деревянный барак с койками в два яруса, устланными соломой. На многих койках больные лежали по двое. Часто из двух один был уже мертвый. Больницей заведовал врач, вернее — то что от него осталось Жизнь этого заключенного сохранили, чтобы он мог хоть на немного продлить страдания своих товарищей.

Обитателей ландсбергских лагерей не трудно было бы отправить на тот свет, стоило только не покормить их день-другой. Эти люди не содействовали обогащению Третьей империи, ибо — сколько можно наработать с такими силами? Они недешево обходились государству. К ним была приставлена охрана из здоровых, сильных мужчин, за проводами высокого напряжения следили квалифицированные монтеры, кто-то должен был собирать отбросы, которыми их кормили. Почему тысячам таких людей сохраняли жизнь — вот чего не могли понять американцы. Это становилось ясным, когда вы вспоминали, что представляет собой вся остальная Германия.

Поистине чудовищные вещи обнаружились по ту сторону Рейна. Я говорю отнюдь не о концлагерях. Лагери показались нам симптомом какого-то чудовищного, безобразного умопомешательства. Страшнее концлагерей были поселки трудовых батальонов.

В каждом маленьком городке по ту сторону Рейна и около заводов вдоль самого Рейна нам попадались большие или маленькие (соответственно величине и значению того или иного города) огороженные участки, где жили люди, работавшие на заводах. Они тоже не охранялись — двое-трое часовых, и все. Некоторые поселки были огорожены простой, не колючей проволокой. Люди здесь жили не в крытых траншеях, а в стандартных домиках — пожалуй, не хуже тех, которые строились у нас в военное время, — и жили с удобствами. На большую семью обычно полагалась отдельная комната. И кормили их не отбросами, а настоящими продуктами с тем количеством калорий, которого было достаточно, чтобы человек смог проработать целый день на заводе, вернуться домой и еще посидеть вечером за разговором. При таком количестве калорий он не терял даже способности производить на свет потомство.

Такие поселки были в каждом маленьком городке, а жили в них люди всех европейских национальностей. Сюда, после тщательного отбора, сгоняли всех самых невежественных, самых робких, самых податливых. И эти люди настолько сохранили человеческое подобие, что их можно было стимулировать к сдельной работе. За выработку сверх нормы они получали разрешение выходить за проволочную изгородь, окружавшую их жилье, с обязательством не покидать зоны поселка. Сдельщина стимулировалась даже увеличением пайка, и, подкрепившись, люди работали еще лучше. Это были рабы — миллионы и миллионы человеческих существ, согнанных сюда из оккупированной России, Чехословакии, из расчлененной Польши, Норвегии, Бельгии, Франции и всех других порабощенных стран.

Концентрационный лагерь был важной составной частью механизма, с помощью которого создавалась и управлялась эта система рабства. Он выполнял две функции:

Первая: концлагерь был тем местом, куда попадала интеллигенция и потенциальные бунтовщики, — тем местом, куда сажали людей, чья сильная воля и несгибаемый дух не позволяли им приспосабливаться к "новому порядку".

Вторая: для менее устойчивых он служил предупреждением "в противном случае тебя ждет…"

В обитателях ландсбергского и всех других лагерей надо было поддерживать жизнь, и слухи о том, какое они ведут существование, надо было всячески муссировать, так чтобы юноша или девушка, взрослый мужчина или взрослая женщина, не желающие жить и умирать в рабочем поселке, знали, что их ожидает, если они попытаются претворить свои идеи в жизнь.

В Европе, особенно в восточной ее части, есть миллионы людей, которых только несколько поколений отделяет от рабства, от узаконенного суеверия и невежества. Вот что немцы взяли себе за основу. Они вывезли этих людей из деревень, из трущоб и гетто Европы, порвав их связи с родиной, с землей. Но, прежде всего надо было изъять из этой массы всех потенциальных бунтовщиков — людей грамотных или чересчур жизнеспособных, а те, кто остался после такого просеивания, слились в огромный трудовой резервуар, откуда заводы и фабрики черпали нужную им рабочую силу, откуда даже немецкая фрау могла получить кухарку и пастуха для своих коров.

Прожив немного в Германии, вы начинаете также понимать, какую роль играл здесь антисемитизм. Этот подспудный предрассудок, пережиток древней вражды был извлечен на поверхность и послужил чем-то вроде затравки для всей задуманной немцами операции. Поскольку они собирались поработить миллионы людей, разумнее всего было начинать порабощение с тех, кого сейчас можно преследовать безнаказанно. Ведь идею рабства надо было сделать приемлемой для людей, «развращенных» христианским учением. От утверждения этой идеи путем порабощения евреев перешли к широкому ее применению на практике. И, наконец, все немцы утвердились в том, что им дозволено держать в рабстве другие человеческие существа.

Социологи объяснят вам, как проходил процесс морального вырождения в Центральной Европе. А я скажу только, что, пожив некоторое время в Германии, вы собственными глазами видели этот процесс в действии, как видят на витрине работу передаточного механизма автомобильного мотора на выставке последних моделей. Евреи уже давно перестали быть действующим фактором в жизни Германии. Они превратились в страшный пример — их держали в концлагерях, чтобы показать вам, что случится с вами, если вы, независимо от вашего происхождения, вашей религии и национальности, выйдете из повиновения.