С другой стороны, всегда имеется известный процент американцев, питающих острое отвращение к англичанам и всему английскому. К ним применялась другая техника, при помощи которой англичанам почти всегда удавалось избавиться от упрямых противников их политики. Они подходили к вопросу в лоб, якобы с полной искренностью. "Что делать, — говорили они, надо считаться с фактами: есть американцы, которые не выносят англичан, и, к нашему великому сожалению, есть англичане, которые не выносят американцев. Но нам нужно разбить врага, и для этого мы должны работать вместе. Поэтому давайте твердо договоримся: если у нас обнаружится такой неисправимый ненавистник американцев или у вас — ненавистник англичан, то, пусть он даже будет очень ценным работником, его надо убрать".
Все соглашаются, и вот Джемса Брауна и сэра Сесиля изгоняют из англо-американского штаба по той простой и самоочевидной причине, что один ненавидит Англию, а другой — Америку. Очень хорошо. Но это только начало. Установлен прецедент, и англичане вскоре его используют. Полковник Джемс Браун ушел, но еще остается генерал Такой-то.
Генерал Такой-то уж никак не англофоб. Он знаток английской истории, его жена коллекционирует старинную елизаветинскую утварь и принимает у себя английских писателей. Генералу Такому-то очень нравятся многие английские порядки, и он с восхищением говорит о характере, мужестве и обаянии английских офицеров, с которыми ему приходилось встречаться. Но по чисто военным вопросам он решительно расходится со своим английским коллегой. Побить его в споре нелегко, ибо он не боится постоять за свои убеждения и он упрямый человек" Как быть с генералом Таким-то?
Ответ очень прост. Обратитесь в высшие сферы? и скажите — разумеется, совершенно неофициально: "Такой-то превосходный человек. Он неоценим как военный специалист. Мы все о нем самого высокого мнения, мы его даже просто любим, этакого старого медведя. Чем мы ему не угодили, как это случилось ума не приложим; но вот, понимаете, терпеть нас не может. Как сэр Сесиль помните, которого нам пришлось услать в Индию, потому что он вас терпеть не мог. Что тут делать? Посоветуйте". В первые дни войны все шансы были за то, что военное министерство США переведет генерала Такого-то на другой театр военных действий, где ему не придется соприкасаться с англичанами, и он тщетно будет ломать себе голову над вопросом, почему его сюда загнали.
Если против генерала Такого-то было недостаточно улик, их можно было создать. Можно было вовлечь его в ряд конфликтов, подсунуть ему в качестве оппонента какого-нибудь англичанина с особо скверным характером; и когда генерала доводили, наконец, до белого каления, тут уж не трудно было собрать факты, красноречиво говорившие о его предубежденном отношении ко всем англичанам. Именно так добились в Сицилии удаления из объединенного англо-американского штаба одного из наших самых способных командиров дивизий (позже он командовал корпусом); среди прочих возражений, выставленных против него, было такое: "он обладает слишком ярко выраженной индивидуальностью и не может, поэтому быть хорошим офицером штаба". Истинной же причиной было то, что он предложил применить тактику, которая позже действительно и была применена американской армией — только без указания ее автора. Но когда она была предложена в первый раз, англичане сочли, что она отводит американцам слишком заметную роль.
Применялся также и более тонкий прием, — как раз противоположный вышеописанному. В любом англо-американском комитете всегда находился, по меньшей мере, один английский офицер, настроенный проамерикански. Он с чувством и с толком излагал свои взгляды, которые заключались в том, что американцы и американский стиль работы — это единственная надежда человечества. Его соотечественники должны у нас учиться. Он с глубоким вниманием выслушивал американские предложения, вникал в них и соглашался с ними. Заявляя себя решительным сторонником американцев, он без всякого стеснения и с большой резкостью критиковал своих английских коллег. Если в комиссии, членом которой он состоял, возникали разногласия между англичанами и американцами, он брал слово и с необыкновенным искусством защищал американскую точку зрения. И как будто он побеждал в споре — и все-таки, все-таки под конец он вынужден бывал сдаться под давлением неотразимой логики противника. Он пожимал плечами и говорил с огорчением: "Что поделаешь, на сей раз эти дураки, по-видимому, правы".
Вначале американцы уходили с таких заседаний, исполненные теплых чувств к этому честному малому, к этому пламенному защитнику их интересов. Они никак не могли понять, как это все-таки вышло, что их переспорили.
Такие американолюбы из числа английских офицеров обычно носили какой-нибудь предмет американского обмундирования, тоже, конечно, из чувства симпатии к нам. Генерал-лейтенант Морган, глава первоначального англо-американского штаба, у себя в штабе всегда ходил в американской куртке. Интересно было наблюдать, как он на заседании комиссии яростно спорит с каким-нибудь английским генералом, а час спустя прогуливается с ним под руку, дружески беседуя.
Если англичане находили американца, готового защищать их точку зрения, это было для них еще удобнее, потому что тут уж товар был неподдельный. Процесс перетягивания его в английский лагерь завершался, когда англичанам удавалось наградить его тем, что они помогали ему получить повышение или какой-нибудь командный пост, составлявший предмет его мечтаний. После этого у них был преданный друг, готовый биться за них до последней капли крови.
Но самым неосязаемым и вместе с тем самым эффективным оружием англичан был прием, который, собственно, даже и нельзя назвать приемом. Пожалуй, можно это определить как их лояльность. Англичане, вообще говоря, крайние индивидуалисты. Они больше, чем любой другой народ, потрудились над тем, чтобы возвысить права личности над правами массы; это отражено и в их традициях и в их общем праве. Тем более достойно удивления то, что в борьбе они умеют совершенно погасить свою индивидуальность и действовать единым фронтом. Когда британское государство встает за что-нибудь или против чего-нибудь, каждый отдельный человек, выступающий как представитель этого государства, тотчас занимает свое место в рядах — сообразно своей должности и своим способностям — и дальше уже, с удивительной последовательностью, говорит и делает только то, что согласуется с общей линией, совершенно забывая всякие личные чувства и соображения, какие могли у него быть до того, как линия была принята. Таковы англичане в большом, таковы они и в малом.
Мне вспоминается английский офицер, который одно время был моим коллегой. Несколько месяцев мы с ним трудились, вырабатывая план некоей военной операции; несогласий у нас никаких не было. Мы жили в одной палатке. Он был остроумный человек, работать с ним было занятно. Он мне очень нравился, и, казалось, я ему тоже нравлюсь. Мы относились друг к другу с полным доверием и уважением, — по крайней мере, я так к нему относился.
В пять часов вечера мы с ним договорились о том, какие доводы в защиту нашего предложения надо будет выставить завтра на заседании генерального штаба; оно было назначено на шесть часов утра, Выступать от нашего общего лица полагалось ему; я должен был только сопровождать его в качестве помощника. Затем мы расстались, и до заседания я его больше не видел. Каково же было мое изумление — я просто ушам не поверил, — когда на заседании услыхал, что он сдает позиции по самому главному пункту — тому, от которого, по нашему представлению, зависел весь успех будущей операции.
Официально я не имел права брать слово на заседании, но я его все-таки взял. И мне заткнули рот. К концу заседания я не помнил себя от ярости, не потому, что мое предложение было отвергнуто, — это слишком обычное явление в жизни каждого военного, — но потому, что меня предал человек, которого я считал своим другом. Я позвал его пройтись и спросил напрямик какого черта, на самом деле? Он, не сморгнув, ответил, что его убедили доводы, выдвинутые на заседании нашими противниками. Это уж было слишком! Не забудьте, что мы с ним были приятели, и я полагал, что все его мысли известны мне не хуже, чем мои собственные. Я сказал ему, что это неправда, что он мне лжет, — и я хочу знать почему.
