Пленные сообщили, что первые немецкие самолеты должны сбросить сигналы в определенном порядке, в один ряд перпендикулярно курсу, чтобы отметить линию выхода на боевой курс; потом второй — вдоль курса, — указывающий направление на цель; и, наконец, прямо над целью головной самолет сбросит очень яркую красную ракету: она укажет место, куда последующие волны самолетов должны сбросить свои бомбы, — объект на данную ночь.
В ночь налета на ФУСАГ не успел я высунуть голову в окно, как воочию увидел все, о чем читал. Вот эти огни отметили линию выхода на боевой курс. Вот летят сигналы вдоль линии бомбежки. Я глядел, как завороженный; было так, словно смотришь пьесу, которую только что дочитал.
А потом я, изогнувшись, взглянул вверх и обнаружил, что красивая красная ракета на парашюте, в которой я признал указатель объекта, висит прямехонько у меня над головой. Через две секунды воздух наполнился шелестом и свистом, и зажигалки, как дождевые капли, зашлепали по крышам и тротуарам. Переключившись с академического изучения техники немецких налетов на более практическую задачу — как бы выбраться живым из своего переулка, — я только тут увидел, что горит ФУСАГ.
Одной из причин, почему я в ту зиму читал опросы военнопленных, были полученные нами сведения о намерении немцев применить против Англии какое-то секретное оружие. Мы знали, что они изготовляют и самолеты-снаряды, и стратосферные ракеты, и в наши планы входила, между прочим, эвакуация Лондона. Она должна была коснуться только гражданского населения, — правительство и штабы предполагалось упрятать под землю на глубину не менее шестидесяти футов и никуда не перебрасывать, чтобы не поколебать моральное состояние в стране и не дать немцам повода заявить, будто они уничтожили Лондон как действующий центр Британской империи.
Первое, что я узнал о самолетах-снарядах, сводилось к следующему: взрывчатые вещества в количестве, равном грузу товарного вагона, будут сбрасываться на Лондон через каждые две минуты круглые сутки, день за днем. Считалось, что это максимум того, чем нам угрожают самолеты-снаряды, если их, как предполагалось, будут пускать со всего побережья от Голландии до Шербура.
Вскоре на фотоснимках, доставляемых нашими разведывательными самолетами, появились стартовые станции — полоски, заостренные в форме лыжи. Я хорошо это помню, потому что, исходя из этого, мы — все, что осталось от штаба Деверса, — сделали последнюю попытку заставить кое-кого поторопиться с вторжением. Нам представлялось, что лучший способ избавить Лондон от новой неприятности с воздуха, — это переправиться через Ла-Манш и отнять у немцев их базы.
Нужно отдать должное мужеству и выдержке англичан; вполне реальная угроза национальной катастрофы, заключенная в самолетах-снарядах и ракетах, ни разу не поколебала британских офицеров, твердо решивших, что ничто не заставит их торопиться и не отвлечет от намеченного курса и планов. Не следует думать, что они недооценивали опасность самолетов-снарядов или игнорировали ее. Вскоре все планы стратегических налетов авиации союзников были перестроены с целью пресечь это зло. Английские ученые работали день и ночь, но не могли предложить правительству никаких реальных контрмер.
А торопиться англичане не желали.
Сам я в то время, сколько помню, числился в ФУСАГе лишь наполовину. Деверс, уезжая, по тем или иным соображениям оставил кое-кого из нас в Англии, и та небольшая работа по планированию какую американцы еще могли вести, выполнялась его прежним штабом и позднее организованные штабом армейской группы. Когда бессмысленность составления планов при отсутствии армии, которая могла бы их выполнять, стала слишком очевидной, ФУСАГ выделил своего рода авангард и временно прикомандировал его к штабу британского главнокомандующего. Теоретически в задачу этой группы входило ознакомление с операциями Монтгомери, с тем, чтобы к тому моменту, когда произойдет реорганизация, — когда американские сухопутные силы перейдут из-под командования Монтгомери к американскому командующему, — хотя бы несколько американских офицеров были в курсе операций в масштабе армейской группы и обеспечили бы более или менее безболезненный переход и преемственность стратегических и тактических планов. В середине марта я был включен в эту группу, и когда Монтгомери со своим штабом перебрался из школы св. Павла в окрестности Портсмута, я последовал за ним. Мы расположились лагерем на лужайках и под деревьями прекрасного поместья Саутвик-парк.
Так была создана еще одна американская группа.
В Портсмуте мы имели возможность близко ознакомиться с планами Монтгомери, но чтобы обсудить их с другими американцами, мы должны были либо возвращаться в Лондон, либо предпринимать восьмичасовую автомобильную поездку в Бристоль. Мы были тем, что на гражданских конференциях когда-то называлось "наблюдатели без права голоса", к тому же и слушать наш голос было некому.
Впрочем, прием, оказанный нам в штабе Монтгомери, пришелся нам по душе: в течение многих месяцев работы с англичанами положение наше оставалось двусмысленным, теперь же мы, по крайней мере, знали свое место. Начштаба Монтгомери, Фредди де Гингэнд, собрал человек двадцать — тридцать из нашей группы в большой палатке и произнес речь такого примерно содержания:
"Генерал Монтгомери поручил мне передать вам, что он очень рад видеть вас здесь. Он хотел бы, чтобы вы поняли, что этот штаб — не англо-американский. Это британский штаб. У вас здесь не будет никаких прав и никаких обязанностей. Однако мы намерены сообщать вам все, что нам известно, и во всем идти вам навстречу. Насколько я понимаю, ваша задача быть в курсе операций генерала Монтгомери, знать, какие шаги он намечает и как он намерен их осуществить. Мы будем всемерно помогать вам получать эти сведения. Но дело это — наше дело, и мы считаем, что будет меньше неприятностей, если все это поймут".
Все было ясно, и это нам понравилось. Словно освежающим глотком лимонного сока смыло приторный вкус всех этих: "Вашу руку, заокеанские друзья! Ну и молодцы вы, честное слово! Но не думаете ли вы…" Отрадно было и другое: создавалось впечатление, что Монтгомери решил заняться вторжением всерьез, а мы уже давно перестали тревожиться о том, кто будет двигать это дело вперед, лишь бы оно продвигалось. К тому же мы теперь были избавлены от мучительных сомнений в том, правы ли мы были, когда навязывали наши непроверенные идеи английским ветеранам.
"Джонни-новичкам" пришлось бы несладко в 1943 году, даже если бы их единственной заботой было выполнение приказов, — приказов о подготовке военной операции, которую их союзники словно и не считали нужной. Но еще больше их смущало и глубоко угнетало ощущение, что они вообще не имеют права на какие бы то ни было взгляды. Они были уверены, что подготовить эту операцию можно и что при соответствующей подготовке она будет успешной. Но имели ли они право на такую уверенность? Ведь они, в сущности, исходили только из теории. Самые опытные из них разве что участвовали в стычках с немцами в Африке. Им не приходилось, как английским коммандос, переправляться через Ла-Манш на десантных судах, высаживаться среди мин и колючей проволоки, под огнем бетонных укреплений. Они знали, что, настаивая на своих непросвещенных мнениях, они ставят под удар сотни тысяч жизней и самую историю. Они не чувствовали уверенности, не обладали опытом и знаниями, на основе которых могли бы строить свои доводы. В трудные минуты они, с чисто американской непосредственностью и оптимизмом, могли только верить в себя и в своих соотечественников. Их более опытным союзникам без труда удавалось внушить им, что они ничего не понимают.
Мы знали, что если мы ошибемся, кто-то кровью заплатит за наш промах. Теперь, когда командование принял великий Монтгомери, мы все испытывали чувство облегчения; страшное бремя ответственности уже не давило нам плечи.
С нашими новыми друзьями мы отлично ладили, жили и питались с ними вместе в палатках под старыми дубами. Впервые мы работали с группой англичан, которых мы уважали за их военные заслуги я среди которых занимали определенное, четко оговоренное положение. Вот где оправдывалась поговорка: "Чем крепче забор, тем лучше соседи".
