Дело в том, что на борту мне был необходим один человек, сказал Эдеварт, или вы хотели, чтобы я обходился без горячей пищи? Он готовил, прибирался, и мы поочерёдно несли вахту. Второй нужен был мне на берегу, он работал на одном конце сушильных площадок, а я — на другом. Там нам обоим хватало дела, у нас на севере трудно найти на эту работу мужчин, рыбу сушили только женщины и дети, всё остальное лежало на нас двоих; несколько суток прилив был такой сильный, что вода доходила почти до площадок и едва не смыла всю рыбу... Думаете, мне одному было бы справиться? Да один я бы никогда и не взялся за это.

Кнофф молчал. Эдеварт разошёлся и продолжал: Но коли вы считаете, что шхуну надо отдраить и покрасить, я готов отказаться от жалованья за две недели, ради Бога. А коли вы вообще решили, что всё, что я сделал летом, не в счёт, поступайте как знаете.

В контору принесли телеграмму. Кнофф открыл её и вскочил со стула. Известие, которое он получил, разом заслонило всё остальное: галеас потерпел кораблекрушение!..

Потом уже Эдеварту пришло в голову, что любое несчастье для кого-то непременно оборачивается добром. Что выражало лицо хозяина, когда он узнал о кораблекрушении? Кнофф произнёс несколько слов: беда, судно пошло на дно вместе с грузом, так неожиданно, несчастье, крах; но лицо его не выражало горя, скорее, наоборот. Он никогда не пускался в беседы с Эдевартом, а тут завёл с ним долгий разговор: Подумать только, Нурем потопил галеас! От судна остались одни щепки. Видно, Нурем уже слишком стар, не удивлюсь, если ты скажешь, что он глуп, ха-ха-ха, старый порядочный человек, но набитый дурак. Согласен? А я-то думал на тот год послать галеас прямо в Балтийское море, с этими посредниками в Тронхейме одни неувязки, смех да и только. А теперь всё, теперь галеаса больше нет. Где это случилось? Здесь написано, что севернее маяка Вилле. Хорошо хоть, люди спаслись. На совести старика Нурема нет хотя бы ничьей жизни. Я тебе вот что скажу: возьми себе в подмогу человека и начинай сразу же драить и красить шхуну. Не хочу, чтобы она стояла у новой пристани в таком виде. Ещё не хватало...

Добро бы хозяин на этом остановился, думал потом Эдеварт, но под конец он уж слишком разоткровенничался, с чего бы это? Неужто кораблекрушение так мало его огорчило, что он мог тут же заговорить о посторонних вещах? Ты вчера не заходил со шхуной туда, где пароход делает остановку? — спросил он Эдеварта. Так ты ещё не знаешь, что они себе тоже построили пристань? Тебе следует съездить туда и посмотреть на неё.

Ладно, съезжу.

Пристань там деревянная, сказал Кнофф, я слышал, они сколотили её на скорую руку, да им и такая сгодится...

Бондарь и другие работники полагали, что хозяин неплохо заработает на гибели галеаса. Всё зависит от суммы, на которую был застрахован галеас и его груз, но, если они не ошибаются в хозяине, он оценил свою собственность раза в два больше того, что она стоила на самом деле, — хотя бы из гордости, вот, мол, какое у него судно и какой груз! На этот раз тщеславие сыграло Кноффу на руку: он не жаловался, не останавливал больше работ и по субботам расплачивался с каждым рабочим.

Как ни странно, но то, что Кнофф снова как будто набрал силу и его пакгаузы были полны муки, а лавка ломилась от новых товаров, преобразило и его усадьбу, и всю округу. Люди оживились, в глазах у них загорелась надежда. Эдеварт поначалу не заметил этой перемены, днём он драил шхуну, а ночью спал на борту, но в субботу его помощник, молодой парень, сказал, что вечером в людской будут танцы. Может, и Эдеварт сходит туда? Пришёл Хокон Доппен, он будет играть на гармони.

Эдеварт не посмел задать вопрос, вертевшийся у него на языке, но, наученный горьким опытом, он и не собирался идти в людскую. Упаси Бог, там небось опять вспыхнет драка. Из слов парня он заключил, что ему следует быть осторожным, потому как его подозревают в связи с хозяйкой Доппена, но о Хоконе Доппене он мог говорить без опаски: Вот как? Пришёл Хокон Доппен? Верно, понадобилось в лавку? Когда он явился? Нынче утром? Так ведь сейчас он, поди, уже пьян? Нет, ответил парень, он теперь почти что не пьёт. Эдеварт не мог удержаться, чтобы не спросить о Лувисе Магрете, конечно, не мог, но он не назвал её имени: Хокон пришёл один или, может, с кем-нибудь из детей? Парень: Этого я не знаю. — Я думал, может, он пришёл с той рыжей, которая была здесь в прошлом году, кажется, её зовут Северине? — Ещё чего! Он пришёл с женой, ответил парень и пристально глянул на Эдеварта.

Эдеварт остался на борту. Он тянул время; когда-то он, не задумываясь, отдал бы за неё жизнь, теперь же внушал себе, что он уже взрослый и должен вести себя подобающим образом. Ясно тебе? До чего же он был глуп, с какими дурацкими мыслями мотался между Полленом и Фусенланнетом, не находя себе места. Она значит для него не больше, чем какой-нибудь куст в Поллене. У неё двое детей, на что они ему! К тому же она замужем...

Время шло, он зажёг лампу. Выйти на палубу он боялся, его могли заметить с берега и заподозрить неладное, увидев, что он не спит. А время шло, ночь была долгая, и ему наскучило сидеть в каюте, точно он сам себя арестовал, — почему он не может выйти на палубу, этого ещё не хватало, вот он сейчас выйдет и будет громко топать по настилу, или это не его судно? Однако, хотя он неутомимо мерил палубу шагами, время никогда не тянулось так долго и его замечательные часы никогда не шли так медленно. Может, всё-таки сойти на берег и заглянуть в усадьбу? Нет, сказал я тебе!

Он снова вернулся в каюту и задремал сидя.

Шаги на палубе. Надо было бы притвориться, что он вовсе не ждал этих шагов, впрочем, Эдеварт так и сделал и даже позволил себе удивиться: кто это мог прийти на шхуну в такое время? Но ведь он ждал её! Разве она не заходила к бондарю и не спрашивала о нём?

Когда Лувисе Магрете спустилась по трапу в каюту, он обратил внимание на то, что она не спешила, будто и не ушла украдкой, чтобы повидаться с ним, нет, она поздоровалась с ним за руку и попросила прощения за неурочный приход. Ты ещё не лёг? — спросила она.

Он сделал удивлённый вид, но она сказала, что другого и не ждала. Потом достала из-за пазухи какую-то бумагу.

Сперва Лувисе Магрете повела речь о нём: он так возмужал, наверняка он самый молодой шкипер в стране.

Оглядевшись, она нашла, что у него даже уютно, в каюте было чисто, стекло на лампе блестело.

Ты не побоялась прийти сюда? — спросил он.

Нет.

Она говорила тихо и ласково; прошёл год с тех нор, как он жил у неё, она стала ещё красивее, нежные губы слегка дрожали. Что ей сказать? Он спросил о детях, потом обнял её и поцеловал. Целовать её было так же приятно, как и раньше, и она искренне ответила на его поцелуй. Лувисе Магрете! — прошептал он.

Она сказала, что пришла по делу, он не должен ей отказать. А как же, он всегда понимал, что ей от него что-то нужно, но случалось, его одолевали нелепые мечты о другом: она хочет покинуть Доппен и приехать к нему, остаться с ним навсегда, жить и умереть рядом с ним. Нелепые мечты... Теперь она пришла с просьбой помочь ей и её семье уехать в Америку! Лувисе Магрете выложила всё как есть: он оказал бы им настоящее благодеяние, они обращались к Кноффу и ко многим другим, но понапрасну, никто никогда не был к ней так добр, как Эдеварт, он получит гарантии, вот бумага, это черновик купчей, такую же бумагу они напишут завтра утром, и оба подпишут её, Хокон и она, они готовы на всё. Им так трудно живётся, Хокон выучился на жестянщика, когда сидел в тюрьме, он умеет делать такие красивые вещи — ситечки, ведёрки, ковши, но всё это развешано дома по стенам, Доппен лежит в стороне от дороги, и к ним никто не приезжает, чтобы что-нибудь купить. Словом, им так трудно. И никто никогда не был так добр к ней, как Эдеварт...

Всё это она проговорила на одном дыхании, боясь, что он сразу откажет ей, теперь всё зависит от него. Она схватила его руку.

Что и говорить, Эдеварт был польщен тем, что она считает его таким богатым и всесильным, но в ответ только отрицательно покачал головой.