Август говорит, что подумывал об этом, если только заимеет подходящий участок. Пора бы и ему успокоиться и осесть на одном месте.

Наконец на его вопрос отвечает Каролус:

— Вот разве что Ездра что-нибудь тебе продаст.

Ездра:

— Я? Мне и самому-то земли не хватает.

— У тебя её больше, чем у всех нас. Да ты ещё и выгон у меня откупил, так что я остался почти без ничего.

Ездра молчит.

— Ну выгон-то мне как раз и не нужен, — говорит Август.

На это Каролус:

— А у Ездры всякая земля есть, и пахотная, и выгон.

— Это как же так? — взвивается Ездра, словно его пырнули ножом. Он раб земли, он земляной червь, он болезненно жаден на землю, он хочет иметь её всё больше и больше, и никогда ему не будет довольно. — Это как же так? — с жаром повторяет он свой вопрос. — Нам что, прикажешь распродать свою землю?

Август:

— Просто невероятно, если вдуматься. Возвращаюсь я домой после двадцатилетней отлучки и не могу купить себе пятачок земли, чтобы поставить на нём хижину и жить в ней.

— А какая земля тебе нужна? — спрашивает Йоаким.

— Да обыкновенный участок для дома, а к нему кусочек пахотной земли.

— Что ж ты на нём собираешься сажать?

— Этого я так сразу не скажу.

Каролус явно не хочет, чтобы его опередил Йоаким, поэтому он говорит:

— Ладно, получишь от меня участок.

— Вот этого я и хотел, — говорит Август, — у тебя именно та земля, какая мне нужна.

— Ты наш земляк, — продолжает Каролус, — да чтоб ты не получил у нас жалкий клочок земли? Да тогда мы будем последние скоты, а не люди!

Со всех сторон слышатся возгласы одобрения, даже Ездра с женой и те одобрительно кивают.

Каролусу нравится чувствовать себя в центре внимания, и так как он выступил в роли благодетеля, то желает по возможности затянуть разговор:

— Поскольку ты, Август, таков, каков есть, поскольку ты дал нам в долг настоящий невод с лодкой и полной снастью и мы все сейчас в долгу у тебя, неужто нам не пойти тебе навстречу, когда что-то понадобилось тебе?

Август перебивает его:

— Да не нужна мне никакая аренда! — И, заметив, что все навострили уши, произносит знаменательные слова: — Я плачу наличными!

Это неожиданное высказывание придало Августу ещё больше блеска, он возвысил себя над остальными полленцами, закончил разговор как победитель, которым все восхищаются и которого никто не может понять. Наличными? Он, кому причитаются деньги за целый невод, вовсе не настаивает на уплате долга!

Йоаким сидит и чувствует некоторую неловкость — ведь это не он предложил Августу землю. Ему хочется покончить со всей этой историей, а потому он спрашивает у Поулине:

— Тебе, как я понимаю, нечем больше потчевать наших гостей?

— Нет, — отвечает Поулине и встаёт из-за стола, — на доброе здоровье и не стоит благодарности. Нет, нет, с какой стати пожимать мне руку за такое скромное угощенье!

Вернувшийся в родные края американец Эдеварт Андреасен бродил по знакомым дорогам, и чаще всего в полном одиночестве. Если во время этих прогулок ему кто-нибудь попадался навстречу, он здоровался без всякой гордости и никогда не проходил мимо, не обменявшись хоть парой слов, но при этом не высказывал никаких глубокомысленных мнений и не уснащал разговор изысканными либо английскими словами. Так в чём же было дело? Уж не исходил ли от него какой-то таинственный блеск? Он ничего из себя не изображал, а когда после краткой беседы продолжал свой путь, слова прощания в его устах звучали так же спокойно и безразлично, как и слова приветствия. Друзья и знакомые рассказывали ему при случае о судьбе его ровесников из здешних мест, одни выбились в люди, другим, напротив, не повезло, а некоторые и вовсе умерли. Эдеварт спокойно воспринимал каждое известие, словно всё это его больше не касалось.

Он побывал в Новом Дворе у Ездры и Осии, но и у них был такой же, молчаливый и погружённый в свои мысли, ни следа бодрости, какой-то даже отупевший. Осия напоминала ему тот или иной пустячный случай из времён их детства, какое-нибудь событие, и тогда он улыбался своей бледной улыбкой и словно бы что-то вспоминал, но интереса и здесь не выказывал.

Что же он делал, когда вот так бродил по дорогам? Он не всегда поспевал домой к обеду, он всё ходил и ходил, присаживался, долго глядел по сторонам, потом вставал, брёл к другому месту и снова садился. Возле брода на выгоне росло пять осин, они лихо вымахали в высоту, теперь это были уже большие деревья с пышной, вечно дрожащей листвой. Осинки словно уговаривали его задержаться подле них, выслушать тихий, шелковистый лепет, исходящий от их беспокойных листьев.

Мечты, бесцельность.

Вот в Лувисе Магрете куда больше веселья и задора. Пока она была здесь в новинку, люди с удовольствием слушали её рассказы про Америку, про всякие чудеса, которые с ней там приключались, про то, какая огромная разница между Америкой и бедным, маленьким Полленом. Тут ведь они толковали о том, как заперли сельдь возле острова Фуглё и какое это было для них счастье, но Господи Боже ты мой, разве это можно сравнить с необозримыми виноградниками в Калифорнии, со стоэтажными домами в Нью-Йорке! Мало-помалу многие начали находить Лувисе Магрете докучной, но она была бойкой на язык и разговорчивой и общалась больше с мужчинами, потому что женщины все такие бестолковые и расспрашивают только про американских коров и свиней и про то, сколько там стоит фунт кофе. Но Лувисе Магрете эти темы не волновали, она давно уже отошла от подобных интересов и не желала вновь к ним возвращаться. Она стала вполне городской жительницей. Ну, конечно, это ни на что не похоже — приехать в Поллен всего лишь с двумя платьями, она давно уже переросла здешнее убожество, но, с другой стороны, что прикажете ей делать в Поллене со множеством платьев? Причём она каждый день очень мило одевалась, тут не подкопаешься, и выглядела хорошо для своего возраста, пудрила нос, красила губы помадой, словом, причепуривалась так, что дальше некуда. По этой же причине она привезла с собой несметное количество флакончиков и баночек с лекарствами, причём каждое средство помогало против множества болезней, которые все были перечислены на упаковке. Одновременно покупателей серьёзнейшим образом предостерегали от подделок этих мазей и капель и сообщали, что без соответствующей сигнатурки их нельзя считать подлинными...

Так как же этот мужчина и эта женщина из Америки осядут теперь в Поллене? Вот они уже пробыли здесь целый месяц, но не произвели ни на кого особого впечатления, а чтобы снискать общее уважение — о том и речи нет. Другое дело, если б они привезли с собой кучу денег и скупали бы в Поллене дома и участки, но ведь ничего подобного нет. Ну ясное дело, жена хотела задаваться и важничать, а средств у них едва хватило на дорогу сюда да на еду. Так что ж им тогда вообще принесло их скитание, их двадцатилетнее житьё на чужбине? Где они там живут, в этой Америке, где их дом? То здесь, то там, то в одном месте, то в другом, без запинки отвечала Лувисе Магрете. Но ведь у них есть ещё и дочь, которая замужем за неслыханно богатым мельником в Буффало, и этот самый мельник, когда обеднел, учредил свой собственный банк, отчего стал ещё богаче, а дочь их вообще ничего не делает, только играет на пианино да каждый день меняет наряды. Вот как там живут знатные люди...

«Ну хорошо, — думали про себя полленцы, — но если эта самая дочь настолько богата, почему ж тогда её родители возвращаются на родину такие убогие, почти нищие?» Многих, кто задавался подобными вопросами, всё это очень удивляло.

Вдобавок приехавшие не производили впечатления дружной четы, которая могла бы служить примером тем супружеским парам в Поллене, что жили прямо как собака с кошкой, когда порой один из них хотел одного, другой же — прямо противоположного, нет и нет, не было между ними того ладу, как в молодые дни. Случалось иногда, что Эдеварт хотел рассказать своему брату про жизнь на ферме в Дакоте, но тут же рядом сидела Лувисе Магрете, и вмешивалась, и через слово поправляла мужа. В своё время у них была ферма, но из дальнейших рассказов следовало, что в один прекрасный день жене надоело доить коров...