– Видишь, Мопо, – сказал он. – Этот скот не горюет по моей покойной матери. О, бессердечное чудовище! Неужели ему радоваться солнцу, пока ты и я плачем, Мопо? Нет, ни за что! Уведите его, уведите всех, кто при нем, уведите бессердечных людей, равнодушных к смерти моей матери, погибшей от злых чар! – Чека, плача, пошел дальше, я, рыдая, следовал за ним, а вождя Цваумбана со всеми его приближенными убили царские палачи и, убивая, плакали над своей жертвой. Вот мы подошли к человеку, быстро понюхавшему табак. Чека успел это заметить.

– Смотри, Мопо, у чародея нет слез, а бедная мать – мертва. Он нюхает табак, чтобы прослезить свои сухие от злобы глаза. Уберите это бесчувственное животное, ах, уберите его!

Так убили и этого. Скоро Чека совсем обезумел от ярости, бешенства, от жажды крови. Он приходил, рыдая, к себе в шалаш пить пиво, и я сопровождал его, так как он говорил, что горюющим надо подкрепляться. По дороге он все размахивал ассегаем, приговаривая: – Уберите их, бессердечных тварей, равнодушных к смерти моей матери!

Тогда попадавшихся ему на пути убивали. Когда палачи уставали, их самих приканчивали. Мне тоже приходилось убивать, иначе меня бы убили. Наконец, сам народ потерял рассудок от жажды, от неистового страха. Стали нападать друг на друга, каждый выискивал своего врага и закалывал его. Никого не пощадили, страна походила на бойню. В тот день погибло семь тысяч человек, но Чека все плакал, повторяя: – Уберите бесчувственных скотов, уберите их!

В его жестокости, отец мой, таилась хитрость, потому что, закалывая многих ради забавы, он одновременно разделывался с теми, кого ненавидел или боялся.

Настала ночь. Закат был багровым, все небо казалось кровавым, кровь текла по всей земле. Тогда резня прекратилась, все ослабели, люди, тяжело дыша, валялись кучами, живые вместе с мертвыми. Видя, что многие умрут до рассвета, если им не позволят вкусить пищи, напиться, я сказал об этом царю. Я не дорожил жизнью и даже забыл о мести, такая тоска меня грызла.

На другой день Чека, сказав, что пойдет прогуляться, приказал мне и еще кое-кому из приближенных и слуг следовать за ним. Мы молча выступили, царь опирался на мое плечо, как на палку.

– Что скажешь ты о своем племени, Мопо, о племени Лангени? Я не заметил их! Были они на поминках? – спросил Чека.

Я отвечал, что не знаю, но Чека остался очень недоволен. Между тем мы дошли до места, где черная скала образует большую, глубокую щель. Название этой щели Ундонга-Лука-Татьяна. По обе стороны ее скала спускается уступами, и с высоты открывается вид на всю страну. Чека уселся на краю бездны, размышляя. Немного погодя он оглядел местность, увидел, что массы людей, мужчин, женщин, детей, шли по равнине по направлению к краалю Гибатиксегу.

– По цвету щитов, – сказал царь, – мне сдается, что это племя Лангени, твое племя, Мопо!

– Ты не ошибся, о, царь! – ответил я. Тогда Чека послал гонцов, приказав им добежать как можно быстрее и призвать к нему племя Лангени. Других гонцов он послал в крааль, шепнув им что-то, чего я не понял; Чека, следя за направляющейся к нему по равнине черной лентой людей, видел, как гонцы сошлись с ними, как люди стали взбираться по склонам.

– Сколько их числом, Мопо? – спросил царь.

– Не знаю, о, Слон, я давно не видел их, но кажется, они насчитывают до трех полных отрядов!

– По-моему, больше, – сказал царь. – А что, по-твоему, Мопо, заполнит ли твое племя вот эту щель под нами? – Он кивнул на скалистую пропасть. Тут, отец мой, я весь задрожал, угадав намерение Чеки. Отвечать я ему не мог, язык мой прилип к гортани.

– Людей много, – продолжал Чека, – однако я бьюсь об заклад на пятьдесят голов скота, что они не наполнят щели!

– Царь изволит шутить!

– Да, я шучу, Мопо, а ты, шутя, бейся об заклад!

– Воля царя – священна, – пробормотал я, видя, что отказаться нельзя. Между тем, мое племя приближалось, его вел старец с белой головой и бородой. Вглядевшись, я узнал в нем отца своего Македаму. Подойдя к царю, он отдал ему высшую честь «баете» и пал ниц на землю, громко славя его. Тогда тысячи людей попадали на колени, славя царя так громко, точно гремит гром. Родитель мой Македама все лежал в пыли, распростертый перед царским могуществом. Чека повелел ему встать, ласково приветствовал его, все же остальные мои соплеменники не двигались, колотя лбами землю.

– Встань, Македама, дитя мое, встань, отец племени Лангени! – сказал Чека, – расскажи мне, отчего ты опоздал на поминки?

– Долог наш путь, о, царь, время коротко, к тому же женщины и дети сильно утомились!

– Довольно, дитя мое, я убежден, что ты горевал в душе, а также горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?

– Все тут, о, Слон, все в сборе. Краали мои опустели, скот без пастырей бродит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!

– Так, Македама, так, верный слуга мой, я верю, что ты стремился погоревать со мной. Так слушай же: расположи племя по левую и по правую от меня стороны, вдоль уступов, по самому краю расщелины!

Тогда Македама исполнил царский приказ, никто из приближенных не догадывался, в чем дело, только я, изучивший злое сердце Чеки, все понял. Толпы народа сотнями, десятками рассыпались по склонам и скоро покрыли всю траву. Когда все встали, Чека опять обратился к Македаме, отец мой, повелел ему спуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно, с большим трудом, слез он на дно. Оно было так глубоко, так узко, что свет едва проникал туда, волосы старца чуть белели издалека в надвигавшемся мраке. Тогда, стоя там, внизу, он поднял вопль; звук этого вопля слабо долетел до толпы, он звучал глухо, будто голос с занесенной снегом горной вершины.

Так пел мой родитель, старец Македама, глубоко на дне расщелины. Он пел тихим, слабым голосом, но его песнь подхватывали люди наверху и так отвечали ему, что, казалось, горы дрожали.

К тому же шум разверз собравшиеся тучи, пошел дождь крупными медленными каплями, блистала молния, гремел гром.

Чека слушал, слезы текли по его щекам. Дождь хлестал все сильнее, окутывая людей как бы сетью, а люди все кричали, заглушая непогоду. Вдруг они замолчали. Я посмотрел вправо. Повсюду развевались над их головами перья воинов, вооруженных копьями. Я посмотрел влево – и там развевались перья, блистали копья.

Опять из толпы вырвался вопль, но вопль ужаса и отчаяния.

– Вот они когда горюют, – сказал Чека, – вот, когда племя твое искренне тоскует, не одними только устами!

При этих словах его толпа людей колыхнулась, как волны, в одну сторону, в другую и, подгоняемая копьями воинов, с ужасным криком стала падать целым потоком мужей, жен, детей на дно пропасти, далеко вниз в мрачную глубину …………………………………

Отец мой, прости мне слезы; я слеп, стар, я – словно маленький ребенок, я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Скоро все кончилось, все стихло ………………………………… Так погиб Македама, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя Лангени. Сон матери оказался вещим: Чека отомстил за отказанную ему когда-то кружку молока.

– Ты проиграл, Мопо! – сказал, немного погодя, царь. Смотри, тут есть еще место. Мы до краев наполнили наш склад, но разве некому заполнить вот это пустое место?

– Есть еще человек, о царь! – отвечал я. – Я тоже из племени Лангени, пусть мой труп ляжет здесь!

– Нет, Мопо, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?

– В таком случае никого нет!

– А я думаю, что есть, – сказал Чека, – есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!

Я поднял голову, отец мой, и вот что увидел. Я увидал Балеку, направляющуюся к нам и закутанную в тигровую шкуру. Два воина охраняли ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду… С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом двинулась, стала перед Чекой и посмотрела ему в глаза, оказав:

– Не видать тебе покоя, Чека, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала. – Чека слышал и испуганно отвернулся.