В конце концов и европейская социал-демократия имеет на этот счет кое-какой опыт, в виде синяков и фонарей под глазами, правда, не из эпохи революции, а из эпохи войны. Социал-патриоты, помогавшие своей буржуазии в самые трудные для нее месяцы войны, рассчитывали если не на участие пролетариата в плодах победы, то вообще на повышение роли социализма и своей собственной в судьбах государства после войны. Они ошиблись. Обманутые Гендерсон, Самба[53] и другие тоже обличали свою буржуазию, грозили ей и жаловались на нее Интернационалу. Но это не значит, что они не служили ей. Служили, но с претензиями. Служили, но были обмануты. Служили, но жаловались. Никто не говорит про них, что это просто наемные лакеи. Нет, это мелкобуржуазные оппортунисты, то есть лакеи политические, амбициозные, многословные, всегда колеблющиеся, всегда ненадежные, – но лакеи до мозга костей.

Усвоив, как сказано, методы французских академиков, воспевающих просвещенную политику княжества Монако или династии Карагеоргиевичей, Каутский не спрашивает объяснений, не требует причин, не удивляется противоречиям и не страшится несообразностей. Если Грузия оторвалась от революционной России, то виноваты большевики. Если Грузия призвала немецкие войска, то это потому, что они лучше турецких. Гогенцоллернские войска пришли в Грузию «не как грабители, – мямлит и шамкает Каутский, – а как организаторы ее производительных сил»… Но и вместе с гогенцоллернскими войсками, которые «радостно приветствовались на улицах Тифлиса» – кем? кем? кем? – Грузия ничего не теряет из своих демократических добродетелей. Томпсон и Уоккер тоже пошли ей только на пользу. И после того, как на каждом из атрибутов ее целомудрия орудовал сперва ею же приглашенный немецкий лейтенант, а затем английский, никто не может более сомневаться в том, что к моменту прибытия делегации II Интернационала демократические добродетели Грузии достигли полного расцвета. Отсюда пророческий вывод Каутского: Россию спасет дух меньшевизма, воплощением которого явилась меньшевистская Грузия (стр. 72).

Наступает момент, когда приходится дать слово самому «духу меньшевизма». В конце 1918 г. (27 декабря) состоялось в Москве партийное совещание Р. С.-Д. Р. П. (меньшевиков). На этом совещании подверглась обсуждению политика тех частей партии, которые вошли в состав белогвардейских правительств или вступили в открытый союз с иностранным империализмом; в частности и в особенности речь шла при этом о грузинских меньшевиках. В официальном сообщении меньшевистского Ц. К. о совещании говорится: «В своей среде партия не может и не намерена терпеть союзников контрреволюционной буржуазии и англо-американского империализма, как бы ни были понятны мотивы, толкнувшие многих из них на путь такого союза». В резолюции конференции прямо говорится: «Совещание констатирует, что политика грузинской социал-демократии, пытавшейся спасти демократический строй и самоуправление Грузии ценой ориентации на иностранную помощь и на отделение от России, поставила ее в противоречие с задачами, которые преследует партия в целом».

Этот поучительный эпизод дает понятие не только о проницательности Каутского в оценке событий революции, но и об его добросовестности в их фактическом изложении. Не справившись даже у своих друзей-меньшевиков и не приняв необходимейших мер предосторожности, Каутский изображает внешнюю политику Жордания – Церетели, как истинно меньшевистскую и потому образцовую для международной социал-демократии. Между тем официальная оценка «истинно меньшевистской» партии, устами Мартова – Дана, гласит, что внешняя политика Жордания – Церетели оказывает на партию «дезорганизующее влияние», грозя «подорвать в корне ее престиж в глазах пролетарских масс» (см. указанное издание меньшевистского Ц. К., стр. 6). В то время, как Каутский ставит печать марксистского благословения на грузинской политике «строжайшего нейтралитета», Мартов – Дан доходят по адресу этой политики до чрезвычайной угрозы: «партия не может, – пишут они, – не становясь всеобщим посмешищем, допускать такие политические выступления отдельных ее частей, которые, в открытом или прикрытом союзе с ее классовыми врагами, направлены против самой сущности ее революционной политики» (там же, стр. 6).

На этом можно бы поставить точку. Ученый шлафрок Каутского достаточно плотно ущемлен двумя половинками меньшевистской двери: вырваться, кажется, нельзя. Может быть, однако, Каутский теперь, с некоторым запозданием, обратится за помощью к Мартову? Возможно. И нет сомнения, что он эту помощь получит. Мы сами можем, в целях смягчения удара, нанесенного Каутскому руками меньшевиков, сказать несколько пояснительных слов. Момент тогда был очень революционный. Большевики били Колчака. В Германии и Австро-Венгрии вспыхнула революция. Лидерам меньшевиков пришлось выбрасывать в море слишком компрометирующий груз, чтобы не захлебнуться окончательно самим. На рабочих собраниях Москвы и Петербурга они с возмущением отрекались от солидарности с предательской политикой тогдашней Грузии. Они грозили исключить Жордания и др., если те не перестанут превращать партию в «посмешище». Момент был очень беспокойный: сам Гильфердинг хотел Советы ввести в конституцию. А уж это доказывает, что дело дошло до крайности.

Грозили исключить, – но ведь не исключили? О, конечно, не исключили. И не собирались исключать. Они не были бы меньшевиками, если бы дело не расходилось у них со словом. Весь международный меньшевизм есть не что иное, как условная угроза, которая никогда не осуществляется, символический размах, за которым не следует удара.

Но это не меняет факта: по самому основному вопросу политики грузинских меньшевиков Каутский постыдно обманывает читателей. Его обман разоблачен самими же меньшевиками. Вырваться нельзя: шлафрок зажат прочно.

А Макдональд? О, Макдональд – достопочтенный человек. Но и у него есть недостаток: он ничего не понимает в вопросах социализма. Решительно ничего!

Во внешней политике – строжайший нейтралитет, а во внутренней, разумеется, полнейшая свобода. Да и как же иначе? «Отношения между рабочими и крестьянами в Грузии, – рассказывает Каутский, – до настоящего времени самые лучшие, какие лишь возможны» (стр. 54). От Рейна до Тихого океана свирепствуют кровавые восстания, – «Грузия – единственная страна, которая, наряду с немецкой Австрией, избегла насильственных действий» (там же). Коммунисты? Но они «при полной свободе легальной деятельности» не могли приобресть никакого влияния (стр. 65). Социал-демократы на всех выборах получали подавляющее большинство голосов. Действительно, единственная в своем роде страна – от Тихого океана и до Рейна. Да и за Рейном вряд ли сыщется подобная, если не считать княжества Монако, в изображении престарелых французских академиков на пенсии.

Перед такой политической мазней останавливаешься в первый момент столь же парализованным, как перед наглой олеографией, где каждая краска лжет в отдельности, а все вместе лгут еще оскорбительнее для глаза. Все, что мы знаем о происхождении самостоятельной Грузии и об ее внешней политике, опровергает уже ту картину всеобщего умиротворения, которую Каутский наблюдал из окна вагона между Батумом и Тифлисом. Связь между внешней политикой и внутренней должна была в Грузии обнаружиться тем сильнее, что Грузия образовалась путем почкования в два приема, так что внешними становились для нее сегодня те вопросы, которые вчера еще были внутренними. Кроме того, под флагом разрешений своих внешних задач, меньшевики приглашали внутрь страны иностранную военную силу, сперва немцев, потом англичан, при чем опять-таки уже можно сказать что генерал фон-Кресс и генерал Уоккер играли не последнюю роль во внутренней жизни страны. Так как, по Каутскому, банальность которого становится моментами парадоксальной, гогенцоллернские генералы выполняли в Грузии высокую функцию «организаторов производительных сил» (стр. 57), не покушаясь на часовой механизм демократии, то не лишне привести здесь грозный окрик фон-Кресса по поводу ареста группы черносотенных дворян, приступивших к созданию погромных банд. «Правительство не может, – поучал фон-Кресс министра Рамишвили, – считать политику партии или группы граждан неблагонадежной потому только, что она направлена против настоящего режима. Пока политика эта не будет направлена против существования самого государства, ее нельзя считать государственной изменой». В ответ на эти классические поучения, Рамишвили, между прочим, докладывал: «я предложил деятелям этого союза (помещиков) представить проект об улучшении положения бывших дворян, что и приводится в исполнение». Кто здесь лучше: организатор производительных сил Кресс или демократ Рамишвили, – решить не легко. Что английские офицеры вмешивались во внутреннюю жизнь еще более нагло, чем германские, об этом мы уже упоминали. Однако, если не считать солдатской грубости и излишней откровенности, вмешательство тех и других шло в общем по той же линии социального и политического консерватизма, которая была линией самих меньшевиков с самого начала революции.