24 мая в Москве собрались земские и думские представители,[197] чтобы совместно предъявить царю свои требования. Они хотят, чтобы царь предоставил им решить вопрос о войне и мире и выработать новые законы для России.
Царское правительство в петле, и ему придется, скрепя сердце, пойти на сделку с земствами и думами. А что же будет после этой сделки? Земский Собор от имени народа провозгласит продолжение войны и займет заграницей несколько сот миллионов. Умирать на войне будет народ. Платить проценты по долгам будет народ. А распоряжаться народом и деньгами будут царь и земцы. И этот новый порядок царь и земцы будут охранять полицией, судами, войсками.
Рабочие, согласны ли вы примириться с таким порядком? Если согласны, тогда молчаливо поручите царю и земцам решать вашу судьбу и судьбу ваших детей. Но если вы не хотите оставаться бесправными, обманутыми и угнетенными, тогда заявите: мы не верим царю, который стрелял в нас 9 января, но мы не верим также земским дворянам и думским капиталистам. Земства и думы охраняют интересы богатых классов, а не интересы рабочего народа. Земства и думы не поддерживали нас, когда мы требовали немедленного прекращения кровавой бойни. Наоборот, земства и думы до сих пор поддерживают позорную войну народными деньгами.
Не царь и не земцы, а весь народ! Вот клич сознательного пролетариата, и пусть к этому кличу присоединятся все честные граждане! Только Учредительное Собрание, состоящее из представителей всего народа, может заключить достойный мир с Японией и залечить раны, нанесенные царским правительством несчастному народу.
Товарищи-рабочие и вы все, русские граждане! Будем требовать, чтобы все союзы, все партии, все газеты, которые называют себя демократическими, т.-е. стоящими за народ, присоединились к кличу сознательного пролетариата:
Не царь и не земцы, а народ!
Петербургская Группа РСДРП
III. От октябрьской стачки до отлива революции
1. Октябрьская стачка и первые шаги Совета
Л. Троцкий. СТАЧКА В ОКТЯБРЕ[198]
– Так вы думаете, что революция идет?
– Идет! («Новое Время», 5 мая 1905 г.)
– Вот она! («Новое Время», 14 октября 1905 г.)
I
Совершенно свободные народные собрания в стенах университетов, в то время как на улице царит неограниченная треповщина, это – один из самых удивительных парадоксов революционно-политического развития осенних месяцев 1905 г. Какой-то старый и невежественный генерал Глазов,[199] неизвестно почему оказавшийся министром просвещения, создал, неожиданно для себя, убежища свободного слова. Либеральная профессура протестовала: университет – для науки: улице не место в академии. Князь Сергей Трубецкой умер с этой истиной на устах. Но дверь университета оставалась в течение нескольких недель широко раскрытой. «Народ» заполнял коридоры, аудитории и залы. Рабочие непосредственно из фабрик отправлялись в университет. Власти растерялись. Они могли давить, арестовывать, топтать и расстреливать рабочих, пока те оставались на улице или у себя на квартире. Но чуть рабочий переступал порог университета, как немедленно становился неприкосновенным. Массам давался предметный урок преимуществ конституционного права над правом самодержавным.
30 сентября происходили первые свободные народные митинги в университетах Петербурга и Киева. Телеграфное агентство с ужасом перечисляет публику, скопившуюся в торжественном зале Владимирского университета. Кроме студентов, толпу, по словам телеграмм, составляли множество «посторонних лиц обоего пола, воспитанники средне-учебных заведений, подростки из городских и частных училищ, рабочие, разного рода сброд и оборванцы».
Революционное слово вырвалось из подполья и огласило университетские залы, аудитории, коридоры и дворы. Масса с жадностью впитывала в себя прекрасные в своей простоте лозунги революции. Неорганизованная случайная толпа, которая глупцам бюрократии и проходимцам реакционной журналистики казалась «разного рода сбродом», проявляла нравственную дисциплину и политическую чуткость, исторгавшие крик удивления даже у буржуазных публицистов.
«Знаете, что больше всего меня поразило на университетском митинге, – писал фельетонист „Руси“, – необыкновенный, образцовый порядок. В актовом зале был вскоре объявлен перерыв, и я отправился бродить по коридору. Университетский коридор, это – целая улица. Все аудитории, прилегающие к коридору, были полны народа, в них происходили самостоятельные митинги по фракциям. Самый коридор был переполнен до последней возможности, взад и вперед двигалась толпа. Иные сидели на подоконниках, на скамьях, на шкафах. Курили. Негромко разговаривали. Можно было подумать, что находишься на многочисленном рауте, только немножко более серьезном, чем обыкновенно. А между тем это был народ – самый настоящий, подлинный народ, с потрескавшимися от работы красными руками, с тем землистым цветом лица, который является у людей, проводящих дни в запертых, нездоровых помещениях. И у всех блестели глаза, глубоко ушедшие в орбиты… Для этих малорослых, худых, плохо упитанных людей, пришедших сюда с фабрики или с завода, из мастерской, где калят железо, плавят чугун, где от жары и дыма захватывает дыхание, университет, это – точно храм, высокий, просторный, сверкающий белоснежными красками. И каждое слово, которое произносится здесь, звучит молитвой… Пробудившаяся любознательность, как губка, пьет всякое (?) учение».
Нет, не всякое учение впитывала в себя эта одухотворенная толпа. Пусть бы перед ней попытались выступить те реакционные молодцы, которые лгут, будто между крайними партиями и массой нет политической солидарности. Они не смели. Они сидели по своим реакционным норам и ждали передышки, чтоб клеветать на прошлое. Но не только они, даже политики и ораторы либерализма не выступали перед этой необозримой, вечно меняющейся аудиторией. Здесь безраздельно царили ораторы революции. Здесь социал-демократия связывала бесчисленные атомы народа живой нерасторжимой политической связью. Великие социальные страсти масс она переводила на язык законченных революционных лозунгов. Толпа, которая вышла из университета, была уже не той толпой, которая вошла в университет… Митинги происходили каждый день. Настроение рабочих поднималось все выше, но партия не давала никакого призыва. Всеобщее выступление предполагалось значительно позже – к годовщине 9 января и ко времени созыва Государственной Думы, которая должна была собраться 10 января. Союз железнодорожников грозил не пропустить в Петербург депутатов булыгинской Думы. Но события сами надвинулись так скоро, как никто не ожидал.
II
19 сентября забастовали в Москве наборщики типографии Сытина.[200] Они потребовали сокращения рабочего дня и повышения сдельной платы с 1.000 букв, не исключая и знаков препинания: это маленькое событие открыло собой не более и не менее как всероссийскую политическую стачку, возникшую из-за знаков препинания и сбившую с ног абсолютизм.
Стачкой у Сытина воспользовалось, как жалуется в своем сообщении департамент полиции, неразрешенное правительством сообщество, именующееся «союзом московских типо-литографских рабочих». К вечеру 24-го бастовало уже 50 типографий. 25 сентября на собрании, разрешенном градоначальником, была выработана программа требований. Градоначальник усмотрел в ней «произвол Совета депутатов от типографий», и во имя личной «независимости» рабочих, которой угрожал произвол пролетарской самодеятельности, полицейский сатрап попытался задавить типографскую стачку кулаком.
